Дневники: 1925–1930

Квентин не разрешает нам включать ему Вагнера; предпочитает Баха. «У Нессы ужасно рафинированные дети», – сказал Морган, когда Анжелика, закутавшись в длинную черную шаль, изображала в Чарльстоне леди Коулфакс и Оттолин. Они росли без каких-либо серьезных ограничений; им не нужно выделываться и хитрить. Поэтому в 16–17 лет они достигают того, чего я смогла добиться лишь в 26–27 лет.

Не успело лето разгореться, как сразу превратилось в пепел. Уже в половине пятого на улице темнеет, свистит ветер, дети спешат домой; напишу пару писем и тоже пойду в дом; посижу у камина и, наверное, почитаю биографию.

Но мы очень счастливы, что, как мне кажется, редкость. Думаю, дела идут достаточно хорошо. Есть машина и £200 от Дотти, а на днях Л. сказал о Лоутон-Плейс: «Странно, что мы всегда приходим к одному и тому же мнению», – и меня это порадовало.

25 сентября, воскресенье.

На противоположной странице я сделала заметки о Шелли, похоже, по ошибке, перепутав тетради.

Теперь позвольте мне побыть летописцем Родмелла.

Тридцать пять лет назад здесь жили 160 семей, сейчас – не больше восьмидесяти. Деревня приходит в упадок, ведь молодежь едет в город. Преподобный Хоксфорд[661] сказал, что ни одного парня здесь не учат пахоте. Богачи хотят приезжать сюда на выходные и за баснословные деньги покупают старые крестьянские дома, переделывая их в коттеджи. Монкс-хаус предлагали мистеру Х. за £400; мы дали £700. Он отказался, заявив, что ему не нужен загородный коттедж. Теперь мистер Эллисон[662] заплатит £1200 за два дома и говорит, что мы можем получить £2000 за свой.

Он [Хоксфорд] старый, умирающий, отживший свое человек. Его цинизм и забавная манера произнесения своих незамысловатых избитых фраз веселят меня. Он доживает свой век; очень дряхлый, со старческой походкой, в черных шерстяных рукавицах. Жизнь медленно покидает его, словно отлив, а можно сказать, что он похож на догорающую свечу, фитиль которой скоро потухнет, и останется только лужица воска. Внешне он напоминает какую-то старую птицу; маленькое, с мелкими чертами лицо, тяжелые веки поверх тусклых серых глаз; щеки еще румяные, а вот борода похожа на неухоженный сад; редкие волоски на щеках и две как будто бы нарисованные карандашом полоски на лысой голове. Он усаживается в кресло и рассказывает старые деревенские истории, в которых всегда чувствуется ирония, словно он, совершенно не амбициозный и отнюдь не успешный человек, компенсирует недостатки, лукаво посмеиваясь над более энергичными людьми. Он ругает Эллисона за стройку; довольно скучно рассказывает нам о том, как капитан Стэмпер[663] не платит десятину, а мисс Лукас[664] подписывает за него чеки. Расходы, которых неизбежно требуют поля и фермы этих вульгарных новичков, вызывают у него саркастические насмешки. Сам он и пальцем не шевелит; любит индийский чай; предпочитает его китайскому; его не волнует чужое мнение. Он бесконечно курит сигареты, и пальцы у него не очень-то чистые. Говоря о своем колодце, он сказал, что «совсем другое дело иметь ванну», без которой он, по-видимому, обходится уже 70 лет. Еще он, например, любит порассуждать о лампах «Алладин» и о том, что священник из Айфорда приноровился использовать более дешевые лампы «Веритас». Оказывается, лампа «Алладин» стоит от десяти пенсов до двух шиллингов. Но они внезапно чернеют и приходят в негодность. Стоя по разные стороны забора, оба священника обсуждали сетки для ламп[665]. Еще он дает советы, как строить гараж: мол, Перси[666] выроет котлован, а старик Фирс[667] зальет цемент. Вот, собственно, и все советы; полагаю, он потратил много часов на болтовню с Перси и Фирсом о цементе и котлованах. О его клерикальных взглядах мало что известно. Он бы не купил Боуэн школу верховой езды, а его сестра купила. Он не верит в это дело. Теперь у Боуэн есть школа в Роттингдине; она держит 12 лошадей, нанимает конюхов и работает каждый день, даже по воскресеньям. Высказав свое мнение на семейном совете, он решил больше не вмешиваться. Миссис Х. поддерживает Боуэн. Она выбрала свой путь. А сутулый ректор удаляется в свой кабинет, где занимается бог знает чем. Я спросила, есть ли у него работа, и он немного развеселился. Сказал, что есть не работа, а общение с молодой женщиной. Потом он развалился в кресле и просидел у нас более полутора часов.

5 октября, среда.

Я пишу в раздражающей атмосфере скорого отъезда. Пинкер спит в кресле; Леонард подписывает чеки, сидя за маленьким журнальным столиком под ярким светом лампы. В камине полно золы, ведь он горел весь день, а миссис Бартоломью никогда его не чистит. На каминной полке лежат конверты. Я пишу хлипким, расшатанным пером, а за окном холодный вечер с прекрасным, не побоюсь сказать, закатом.