Дневники: 1925–1930

Слишком много произошло инцидентов, которые нужно записать. Они всегда быстро накапливаются в такие яркие октябрьские дни, когда люди возвращаются из уединения к веселой бурной социальной жизни. Несса неофициально инициировала проведение воскресных вечеров; у нее собирается «Старый Блумсбери»; после ужина – Хелен, Клайв, Роджер и т.д.

На прошлой неделе в типографии я спросила, который час.

«Спроси у Леонарда», – очень раздраженно сказал Ангус.

«Спроси у Ангуса. У меня же нет часов», – очень сердито ответил Леонард. И я заметила, как миссис Картрайт хихикала, склонившись над набранным текстом. Это отголосок той ужасной ссоры между ними по поводу времени[673]. Ангуса уволили, но он говорит Нессе, что хочет остаться, несмотря на несовместимость характеров. В финансовом отношении этот год был неудачным для издательства, и все же перспективы радужные; вот бы еще Мэри и Брейтуэйт не сжирали всю прибыль. Дотти (которая приходит только на чай, а потом засиживается) вкладывает свои £200 в год в Стеллу Гиббонс[674] и др., а еще шлет мне свои стихи, которые я тут же выбрасываю в мусорную корзину. Вита влетает в офис, вся в красном и черном (как и Орландо), говорит, что Лиззи [собаку?] застрелил фермер, нет, трактирщик (первых она уважает, а вторых нет); поднимается ко мне, а Гарольд заходит попрощаться. Мы мило сидим и откровенно разговариваем, несмотря на все его взгляды на мир, при газовом освещении; он только что был в Министерстве иностранных дел, где ему сделали «очень хорошее предложение. Они действительно балуют людей», как сказал Гарольд, будучи преданным офису, который посылает его теперь в Берлин на 3 года[675]. Вита, по ее словам, уедет ненадолго. Гарольд ей нравится. Она его поглаживает, просит приготовить ему свежий чай.

Теперь о Клайве. Он выложил свою лестницу ярчайшим зеленым [?] толщиной 5 дюймов [≈ 13 см]; у него есть все удобства и комфорт. Я ужинала там, чтобы встретиться с Гарольдом и Томом; последний, конечно же, в белом жилете, настоящий светский человек; это задало тон, и они рассказывали свои истории о Жане Кокто[676], об Аде Леверсон[677], [Эдмунде] Госсе, Валери [Тейлор] и т.д. и т.п., и я немного чувствовала себя блумсберийкой; нет, по-моему, такие разговоры неуместны. Гарольд старался как мог. Он был в Петербурге, когда взорвали Столыпина[678] или его детей, и может в красках описать звуки падающей с высоты бомбы, императрицу с ее желтыми белками глаз и короля Георга[679], который в ярости швырнул «Мистера Бритлинга» на пол. «Может, мне и не хватает каких-то качеств, но будь я проклят, если я чужой», – так он прокомментировал какую-то фразу Уэллса.

И это напомнило мне, как мы видели бледно-сизый гроб миссис Уэллс, который везли через ворота Голдерс-Грин. Он был с кисточками, похожими на колокольчики. Уэллс сидел в синем пальто Шоу и рыдал. Он постоянно доставал и убирал носовой платок. Мистер Пейдж[680], лохматый, потрепанный старый ученый, прочел несколько машинописных листов Уэллса о «нашей подруге Кэролайн»[681]. «Бедняжки, бедные глупышки», – говорила она в дни их дурной славы. Эта незамысловатая фраза затерялась на фоне похоронной церемонии и не произвела никакого эффекта. Целью было подчеркнуть жизнь, щедрость и то, как щедрая жизнь продолжается, но кое-что меня тронуло: «Одни живут на мысе, и их жизнь – маяк для человечества. Другие живут на пенсии и малоизвестны, и самое ценное, что у них есть, – это их жизни». Это напомнило мне слова отца, которые он искренне написал о моей матери[682]. Затем гроб уехал в «горнило материального преобразования». Она стала частью любимых роз под солнцем и снегом. Бедняжка Джейн! Ужасно было видеть, какие мы все убогие, потрепанные, несовершенные, слабые и в большинстве своем уродливые. Тем не менее мы сделали все возможное и сказали хоть что-то искреннее о нашем великом приключении (как чуть было не назвал это Уэллс). Надо отдать ему должное, ведь он проявил авантюризм, окунувшись в ванну и поплескавшись в воде. Потом мы стояли и успокаивали друг друга; Лидия всхлипывала; Шоу сказал: «Ты не должна плакать. Джейн в порядке, Джейн великолепна»; мы ушли; я отправилась в «Fortnum & Mason» за туфлями.

20 ноября, воскресенье.