Дневники: 1925–1930

Сейчас я пишу дневник, но время от времени прерываюсь и смотрю в окно на наше поле, вижу там маленьких визгливых деревенских мальчишек, играющих в крикет; я, как обычно, сентиментальна и беспокойна. Дети играют; да, они мешают мне; да, у меня нет своих детей, а у Нессы есть; и все же я больше не хочу их, ведь у меня в голове много захватывающих идей, а я ненавижу, когда меня отвлекают, ненавижу гнетущую тяжесть физической жизни и почти не люблю тела людей; думаю, с возрастом это усиливается, но я всегда пытаюсь перебороть себя и добраться до самой сути, ухватить ее как можно крепче.

Я пишу так, отчасти чтобы снять с себя бремя унылого повествования, скажем, о том, как мы приехали сюда две недели назад[755]. Обедали в Чарльстоне, виделись с Витой, нам предложили поле, и мы отправились посмотреть Лайм-Килн[756]. Несомненно, лет через десять меня больше будут интересовать факты, и я захочу, как хочу сейчас, когда перечитываю записи, знать подробности, детали, чтобы я могла оторвать взгляд от страницы и представить их, вообразить как нечто целостное; такие образы кажутся правдивее реальности, ведь они собраны из множества разнородных хаотичных фактов и не похожи на мои нынешние воспоминания, когда я еще не успела ничего толком забыть. Кажется, это было в прошлый понедельник: стояла прекрасная погода, мы ехали через Райп, у ворот в узком переулке девушка разговаривала со своим молодым человеком, а мы прервали их беседу грохотом мотора. Я представила, будто наше вторжение перекрыло поток их общения, словно дамба на реке; они стояли там, такие удивленные и одновременно нетерпеливые, объясняя нам, что надо повернуть налево, хотя дорога шла прямо. Они проявили к нам небольшой интерес, но наверняка обрадовались, когда мы наконец-то уехали. Кто эти люди в машине? Куда они едут? Потом это ушло в их подсознание, и они забыли о нас. Мы поехали дальше. Добрались до фермы. Из печей[757] для сушки хмеля торчали спицы, как будто от зонтика; все выглядело разрушенным и выцветшим. Тюдоровская ферма – почти слепая, если не считать маленьких округлых окон; древние фермеры эпохи Стюартов, должно быть, смотрели из них равнину, запущенную, неухоженную, а сами напоминали жителей трущоб. Но было у них и достоинство; по крайней мере, они возводили толстые стены; строили мощные камины; все очень солидное. А теперь в доме живет один только худосочный розовощекий старик, который развалился в кресле и не хочет вставать. «Идите куда хотите, смотрите сами», – сказал он, расхлябанный; такой же ветхий, как печи для хмеля; такой же сырой, как заплесневелые ковры; такой же грязный, как кровати с торчащими из-под них горшками. Стены липкие; мебель викторианская; свет почти не проникает. Дом умирает и разлагается; старик прожил в нем полвека, а теперь его жилище развалится и исчезнет, ведь нет ни красоты, ни силы, которые заставили бы хоть кого-то захотеть его восстановить.

12 августа, воскресенье.

Мне продолжить свой солилоквий[758] или представить публику, к которой я обращаюсь?