Дневники: 1925–1930

Но после той деревни как же я обожаю пустоту, обнаженность, воздух и краски этой! Ну правда. Я бы не променяла местные виды на скалы Дотти. Думаю, это пережиток любви моих предков к Альпам – мой восторг от голых склонов холмов Эшема. В то же время я напоминаю себе, что эта любовь по большей части обусловлена привязанностью к Эшем-хаусу и деревне. Человек помнит былую красоту; знает, что именно стало уродливым; ждет, когда все вновь засверкает; понимает, где найти красоту и как не обращать внимания на невзрачное. Сразу этого не добиться. Хотя в Кенте строят из красивых блоков серого камня. Фермерский дом Дотти был для меня именно таким: массивным, высоким, с выступающими из стен камнями. И все это посреди скал. Дотти восторгается ими, воображает, будто они подчеркивают ее талант, и делает их частью веры в собственную гениальность.

Монкс-хаус красивее (неожиданно), а у большой лилии под окном уже четыре цветка. Они распустились ночью. Так что я получила эстетическое удовольствие взамен разочарования из-за отсутствия писем – ни одного. Кстати, я хотела отметить, что валуны Дотти припудрены бледно-серым и ярко-зеленым; они как спины слонов. Еще над ними висят гроздья алых ягод, но все, на мой вкус, слишком зелено, мшисто, душно и замкнуто. Однако в поезде меня осенило, что даже по моим меркам это большое преимущество, ведь людям нравятся деревья и т.д.; не могу вспомнить, почему я так решила.

31 августа, пятница.

Сегодня последний день августа, и, как почти все дни в этом месяце, он невероятно красив. Каждый их них прекрасен по-своему, к тому же достаточно тепло, чтобы сидеть на улице, однако по небу все время плывут облака, из-за чего солнечный свет то появляется, то исчезает – восхитительное зрелище, особенно на фоне холмов; я всегда сравниваю его со светом под алебастровой чашей. Пшеница теперь стоит рядами из трех-четырех-пяти солидных желтых пирогов, воздушных, как мне кажется, и очень пряных; вкусных. Иногда я вижу несущийся через ручьи скот, «будто сошедший с ума», как сказал бы Достоевский[764]. Ах, если бы я могла описать облака; у одного из них вчера были струящиеся волосы, похожие на очень тонкие седые старческие пряди. Сейчас облака белые на свинцовом небе, а вот трава позади дома зеленая в свете солнца. Сегодня я ходила к ипподрому и видела ласку.

На выходные к нам приезжал Морган, робкий, чувствительный, бесконечно обаятельный. Однажды вечером мы выпили и обсуждали содомию и сапфизм настолько эмоционально, что на следующий день он признался, что был пьян. Все началось с Рэдклифф Холл[765] и ее действительно скучной книги. Они весь день писали статьи для Хьюберта [Хендерсона], составляли петиции, а потом Морган увиделся с ней, и она вопила как серебристая чайка, обезумев от эгоизма и тщеславия. Пока они не признают ее книгу, она не позволит им критиковать законы. Морган сказал, что доктор Хэд[766] может обратить содомитов. «Ты бы хотел быть обращенным?» – спросил Леонард. «Нет!» – совершенно определенно ответил Морган. Он сказал, что считает сапфизм отвратительным – отчасти из-за условностей, отчасти потому, что ему не нравится, когда женщины не зависят от мужчин.

Вероятно, причина, по которой мне будет так скучно в эти выходные с миссис Вулф, заключается в том, что мы вообще не сможем говорить то, что думаем. Это как общаться с ребенком, у которого к тому же есть свои чувства, права, нормы приличия, респектабельность и понимание того, что можно делать и говорить, а что нельзя. Выработав все эти принципы, она втайне вечно недовольна, как и все подобные люди, ведь они, разумеется, не получают никакого удовольствия от жизни; щетинятся и никого близко не подпускают; вот почему такие люди – их целый класс – всегда беспокойны, если только они не едят, не слушают лесть или не заняты каким-нибудь естественным делом, например, уходом за ребенком. А потом, как в случае с Леонардом, дети вырастают, и эти родители ужасно им докучают.

Теперь я должна заняться Пикоком, а не пытаться описать необыкновенный первобытный вид фермерских повозок; они так нагружены сеном, что похожи на каких-то огромных лохматых животных, еле передвигающихся на своих очень коротких ногах.

Мы встречались с мистером Джеймсом[767] по поводу поля, и скоро, я надеюсь, подпишем соглашение или чек, и поставим забор – это будет моим первым действием как землевладельца, чтобы отгородиться от детей. Несса, будучи матерью и, следовательно, несентиментальной в отношении детей, говорит: «Они могут поиграть и в другом месте»[768].

3 сентября, понедельник.