Дневники: 1925–1930

Это было весьма оживленное лето, почти целиком прожитое в социуме. Довольно часто я ходила в святилище, в женский монастырь; проводила время в религиозном уединении; однажды впала в панику и всякий раз испытывала ужас; именно так ощущается страх одиночества или всеобщего отвержения. Нечто подобное уже случалось со мной здесь в один из августов; тогда я пришла к пониманию, что, на мой взгляд, есть «реальность» – то, что у меня перед глазами; нечто абстрактное, но присущее холмам и небу, рядом с которыми все прочее не имеет значения, а я могу отдыхать и продолжать свое существование. Именно это я называю реальностью. Иногда мне кажется, будто нет ничего важнее для меня; именно к этому я и стремлюсь. А потом беру в руки перо, начинаю писать – и кто его знает?! Но как же трудно не называть «реальностью» то одно, то другое, хотя она едина. Возможно, это и есть мой дар, который отличает меня от остальных; редко возникает столь же острое чувство чего-то подобного, но опять же – кто его знает? Мне бы хотелось выразиться точнее.

Пинкер родила четырех щенков в тот день (в пятницу), когда мы ездили к Багеналям[778] и Дотти. Дотти была ржаво-рыжей, потрепанной, немного напряженной; она показывала нам валуны. Леонард «ополчился» на нее, как говорят медсестры, причем сильно[779]. Мы ехали домой на огромной скорости. Я, в свою очередь, была благосклонна к Барбаре и пожалела, что не поднялась с ней вдвоем на холм. Я… Похоже, тут меня прервал Леонард.

17 сентября, понедельник.

У меня есть ровно 5 минут до ужина. Квентин похитил те драгоценные два часа, в течение которых я собиралась читать Дороти Осборн[780]; Квентин стал элегантным и сознательным юношей; любителем французских слов; очень изысканным, в каждом его движении теперь видна тень наших недостатков; тревожным, я уверена; резвым, чувствительным, но мечтающим о какой-то силе и простоте, присущих Джулиану. Таким образом, они меняются ролями, растут, трансформируются, превращаются из толстых в худых. В гостиной пахнет его красками – граммофон теперь как белый кит[781]. Вошла Рэйчел [Маккарти] с Анжеликой. У нее смышленый взгляд, заштопанные чулки, очарование и ловкость дочери бедного умника, у которой мозги не засорены; которая штопает чулки; которая живет своими приключениями.

На днях приезжал Дезмонд; опять интимные беседы, хотя, пожалуй, он был слишком учтив; возможно, я так думаю из-за его письма[782], в котором он приписывает моей статье «легкость бабочки»; как же я была зла и расстроена. Леонард согласен, что у Дезмонда есть комплекс, который заставляет его принижать других людей и таким образом самоутверждаться.

22 сентября, суббота.

Пишу в преддверии волнительного отпуска в Бургундии. С тревогой предвкушаю 7 дней наедине с Витой; взволнована, но боюсь, что она может увидеть меня не с лучшей стороны, а я ее. Я умею быть неприятной. (Там, у насоса, стоит Мейбл[783] в белом свадебном платье. Жених – безработный извозчик в белых носках. В чистых ли? Сомневаюсь. Они собираются провести медовый месяц близ Певенси[784]. Он опоздал на 15 минут, а она на наших глазах приехала в венке. И я почувствовала, что деревенская свадьба – это и есть сердце Англии; я будто почувствовала ход истории; Кромвель; Осборны; поющие пастушки Дороти, потомками которых скорее являются мистер и миссис Джаретт, нежели я. Как будто именно они олицетворяют бессознательную сущность Англии, а мы с Л., прислонившиеся к стене, были отделены, не связаны с ними. Полагаю, причина заключается в нашем мышлении. Мы не принадлежим ни к какому «классу»; мы мыслители и с тем же успехом могли бы быть французами или немцами. И все же в чем-то я англичанка…)

Но я собиралась сказать, что хочу быть уверенной в том, что мое путешествие во Францию пройдет хорошо. Больше всего я боюсь утра и трех часов дня, а еще желания иметь то, что Вите не нужно. И я трачу деньги, на которые можно было бы купить стол или посуду. Что действительно приобретает человек в зарубежных поездках, так это ряд сцен, количество которых постепенно сокращается в памяти до одной-двух; я до сих пор помню Грецию и Венецию, какими видела их, когда мне было двадцать четыре или двадцать пять. Буду наслаждаться свободными часами, и оглядываться по сторонам, и думать о возвращении, и сидеть, разговаривать, и кое-что читать, одна-две сцены…