Дневники: 1925–1930

Какой позор – упустить столько времени, да еще стоять на мосту и смотреть, как оно уходит. Вот только я не была спокойна, а носилась взад-вперед, раздраженно, взволнованно, беспокойно. А поток превратился в жуткий водоворот. Почему я говорю метафорами? Потому что уже давно ничего не писала.

«Орландо» опубликован. Мы с Витой съездили в Бургундию; так и не узнали друг о друге ничего нового. Время пролетело как одно мгновение. Однако я была рада снова увидеть Леонарда. Все ужасно бессвязно! С этого самого момента, то есть без восьми минут шесть вечера субботы, моя цель – снова достичь полной концентрации. Закончив писать здесь, я собираюсь открыть дневники Фанни Берни[788] и основательно поработать над статьей, о которой мне телеграфировала бедняжка мисс Маккей[789]. Я собираюсь читать и думать. Я бросила это занятие 24 сентября, когда отправилась во Францию. А по возвращении мы сразу же погрузились в лондонскую и издательскую жизнь. Я немного устала от «Орландо». Думаю, мне уже все равно, что о нем подумают люди. «Радость жизни в свершениях» – я, как обычно, убиваю цитату[790], но имею в виду, что меня волнует само написание, а не прочтение книги другими людьми. А поскольку я не могу писать, пока меня читают, я всегда немного взвинченная; не такая счастливая, как в своем уединении. То, как приняли мой роман, превзошло, что называется, все ожидания. Мы еще никогда столько не продавали в первую неделю – новый рекорд. Я довольно лениво купалась в похвалах, а потом Сквайр обругал меня в «Observer», но даже в прошлое воскресенье, когда я села и прочла его на заднем дворе под осыпающимися красными листьями, в их свете, я почувствовала, что мое самоуважение непоколебимо как скала. «Меня это не задевает», – сказала я себе; даже сейчас; и уж точно до самого вечера в тот день я была спокойна, равнодушна. А теперь Хью [Уолпол] опять разливает на меня елей в «Morning Post», да и Ребекка Уэст в своем стиле так трубит о похвале, что я немного чувствую себя глупенькой овечкой. Надеюсь, ничего подобного больше не будет[791].

Слава богу, на этом мой тяжкий труд над лекцией для женщин закончен. После выступления в Гертон-колледже я возвращалась под проливным дождем. Голодные, но отважные молодые женщины – вот мое впечатление. Умные, энергичные, бедные и обреченные стать толпой школьных учительниц. Я искренне пожелала им пить вино и иметь свою комнату. С какой стати, спрашивается, все великолепие, вся роскошь жизни должны доставаться Джулианам и Фрэнсисам, а не Фарам[792] и Томасам[793]? Хотя, возможно, Джулиан не очень-то и наслаждается этим. Мне порой кажется, что мир переменится. На мой взгляд, оснований для этого становится все больше. Но мне бы хотелось поближе и поглубже узнать жизнь. Иногда неплохо иметь дело с реальностью. От подобных вечерних выступлений у меня возникает ощущение покалывания и жизненной силы; все углы и шероховатости сглаживаются и подсвечиваются. Как мало значит человек, думаю я; как мало значит любой из нас; как стремительна, яростна, совершенна наша жизнь; и как эти тысячи людей гребут изо всех сил ради выживания. Я чувствовала себя пожилой и зрелой. А меня никто не уважал. Они были очень нетерпеливы, эгоистичны и не очень-то впечатлены возрастом и репутацией. Коридоры Гертон-колледжа похожи на своды какого-то жуткого высокого собора – длинные, бесконечные, холодные и блестящие, ибо в них горит свет. Готические комнаты с высокими потолками; акры ярко-коричневого дерева; тут и там фотографии.

А сегодня утром мы были в Тринити- и Кингс-колледжах. Теперь надо сосредоточиться на английской литературе – забыть о Мэри и Томе; о том, как мы ходили на чтение вслух[794]; о леди Кунард, Клайве, Нессе и «Колодце одиночества» [роман М.А.Р. Холл]. Но я, слава богу, возвращаюсь к писательству.

7 ноября, среда.

А теперь буду писать для собственного удовольствия…