Дневники: 1925–1930

Да, но как же «Мотыльки»? Это должно было стать абстрактной мистической неприметной книгой – пьесой-поэмой. И в ней можно позволить себя неестественность, чрезмерную мистичность и абстрактность; скажем, Нессе, Роджеру, Дункану и Этель Сэндс нравится моя бескомпромиссность, поэтому мне лучше заручиться их одобрением…

Какой-то рецензент опять говорит, что у меня кризис стиля: теперь он настолько плавный и текучий, что текст не запоминается.

Эта проблема впервые возникла в романе «На маяк». Первая часть вытекала из-под пера – я писала без остановки!

Может, мне сделать шаг назад и написать что-то крепкое, ближе к «Миссис Дэллоуэй» и «Комнате Джейкоба»?

Я склонна думать, что в итоге получатся книги, которые заменят другие книги, разнообразие стилей и тем, ведь, в конце концов, такой у меня темперамент: нет никакой убежденности в правдивости чего-либо – того, что говорю я и что говорят другие люди, – я всегда буду следовать инстинктивно, слепо, наощупь, с ощущением прыжка через пропасть, с чувством – с чувством – с чувством… В общем, если я возьмусь за «Мотыльков», то пойму, что это за мистические чувства.

Дезмонд испортил нашу субботнюю прогулку; он теперь какой-то заплесневелый и тоскливый. Хотя он совершенно разумен и обаятелен. Его ничто не удивляет, ничто не шокирует. Ощущение, будто он уже все видел и через все прошел. И уехал он сжавшимся, опустошенным, скорее, вялым, довольно помятым и взъерошенным, как человек, который всю ночь просидел в железнодорожном вагоне третьего класса. Его пальцы пожелтели от сигарет. В нижней челюсти нет зуба. Волосы сальные. Во взгляде больше сомнений, чем когда-либо. В синем носке дырка. И все же Дезмонд решителен и целеустремлен – вот что меня так угнетает. Похоже, он уверен, будто именно его точка зрения является правильной, а у нас одни причуды и девиации. Но ежели его точка зрения верна, то, видит бог, жить незачем – не ради же печенья с маслом. Даже меня сейчас удивляет и шокирует эгоизм мужчин. Едва ли среди моих знакомых найдется женщина, которая способна просидеть в моем кресле с трех часов дня по половины седьмого, даже мысли не допуская, что я могу быть занятой, уставшей или заскучавшей; ворча и нехотя рассказывать мне о своих трудностях и заботах; потом есть шоколад, читать книгу и наконец-то уйти самовлюбленной и окутанной чем-то вроде ауры самодовольства. Студентки Ньюнема и Гертона точно не такие. Они достаточно активны и слишком хорошо воспитаны. Им не свойственна подобная самоуверенность.

Мы сами заплатили за наш ужин в отеле «Lion». Мисс Томас и мисс … испытали облегчение оттого, что им не пришлось расставаться с таким количеством денег. А еще они показали нам коридоры Гертона шоколадного цвета, как в монашеских кельях…

Еще была встреча в студии мистера Уильямса-Эллиса[799] – в огромном зале на Эбери-стрит с нарочито потрепанными чехлами на стульях. Наша неряшливость, как профессионалов, увы, не была показной; это часть души; неряшливость, однако, не такая уж и сильная; дотошная респектабельность, несвойственная мне в повседневной жизни, ибо думаю, что в работе я колоритна. Собираясь вместе, мы почему-то тускнеем, а в лице появляется какая-то неприкрытая эгоистичность; что касается старика Гарнетта[800], то я подумала: кто-то должен отправить это угрюмое лохматое неопрятное старое чудовище (ногти не мешало бы подстричь, а пальто все в пятнах и зацепках) на усыпление. То же касается и его любовницы[801]: верх эскимосский, низ хампстедски-майский – муслин в цветочек и сандалии. Вита, как обычно, подобна источнику света, лампе или факелу, среди всех этих мещан; надо отдать дань воспитанию Сэквиллов, ибо, не переживая о своих нарядах, она среди них (при всей своей разумности и физической складности) как фонарный столб, прямая и сияющая. Ни в ком из нас этого нет, ну или мы просто не научились подавать себя.