Дневники: 1925–1930

Что еще интереснее – и видит бог, я действительно говорю отстраненно и честно, – так это вчерашний суд на Боу-стрит[809]. Мы собрались к 10:30; в верхней части суда открылась дверь, и вошел уважаемый судья[810]; все встали, он поклонился, занял свое место под львом и единорогом, и началось. Он был кем-то вроде специалиста с Харли-стрит[811], вникающего в дело. Весь в черном и белом, с зажимом на галстуке, чисто выбритый, с восковым лицом и будто вырезанный из слоновой кости в том освещении. Поначалу он был ироничен; поднял брови и пожал плечами. Позже меня поразила разумность закона, его дальновидность и формальность. Мы создали удивительный барьер между нами и варварством; нечто общепризнанное; поэтому, когда они доставали свои книги в телячьей коже и зачитывали старые фразы, я думала о том, какая же чушь – вся эта церемониальность, их поклоны и жесты; а вот в моей голове тек живой поток мыслей. Что есть непристойность? Что есть литература? В чем разница между текстом и трактовкой? Что именно можно доказать? Последнее, к моему облегчению, решать пришлось не нам; суд постановил, что мы не эксперты по непристойности, только по искусству. Поэтому Дезмонда, который встал за трибуну, где он выглядел слишком равнодушным, спокойным и непринужденным, чтобы казаться естественным, спросили только о его квалификации, а затем, не позволив выступить на тему непристойности, судья отправил его на место. В холле я поговорила с леди Трубридж[812] (которая раньше занималась скульптурой, а в последний раз мы виделись в детстве на чаепитии на Монпелье-сквер) и с «Джоном»; «Джон» в лимонно-желтом, жесткая, жилистая, раздраженная. По ее словам, их расходы исчисляются четырехзначными суммами. Леонард считает, что они оформят подписку на наши книги. После обеда мы были на слушании еще час, а потом судья, все более осмотрительный и учтивый, сказал, что прочтет еще раз и в следующую пятницу в два часа дня вынесет решение касательно этой бледненькой пустенькой скучной книжонки, которая переходила из рук в руки по залу суда. На этом великое действо закончилось, по крайней мере пока, а я обнаружила, что потеряла маленькую римскую брошь. Любопытная сцена с коричневым верхним освещением; очень душно; всюду полицейские; снующие у дверей матроны. Атмосфера вполне приличная и официальная; люди взрослые.

25 ноября, воскресенье.

48-й день рождения Леонарда. Мы были в Родмелле и заполучили все, что хотели, быстро и неожиданно; вдобавок к полю у нас будет коттедж, а Перси [Бартоломью] – «наш человек». Миссис Перси получила наследство от своих странных родственников – подозреваю, что она незаконнорожденный ребенок управляющего цирком; родители были путешественниками; она никогда не рассказывает о своей семье; ее отец умер в одиночестве; тетя оставила после себя одежду и драгоценности; она унаследовала £330 и несколько шиллингов. Миссис Перси купила себе вставные челюсти с белоснежными зубами, а теперь подумывает о граммофоне или радиоприемнике.

Я взяла почитать «Елизавету и Эссекс[813]» (Литтона) и – да простит меня Господь! – обнаружила, что это плохая книга. Я ее не дочитала и держу у себя, чтобы посмотреть, будет ли моя… [текст обрывается]

28 ноября, среда.

День рождения отца. Сегодня ему было бы девяносто шесть лет (1928 – 1832 = 96) – да, именно столько; другим знакомым тоже могло бы исполниться 96 лет, но этого, слава богу, не произошло. Его жизнь поставила бы точку на моей. И что тогда было бы? Ни писательства, ни книг – немыслимо. Раньше я думала об отце и матери каждый день, но, написав «На маяк», оставила их где-то на задворках памяти. Иногда я думаю об отце, но уже по-другому. (Я верю, что действительно была болезненно одержима родителями и книга о них стала неизбежной необходимостью.) Теперь он приходит ко мне как ровесник. Как-нибудь почитаю его. Интересно, смогу я ли посредством книги услышать, почувствовать его голос? Помню ли тексты наизусть?