Дневники: 1925–1930

Бедняжка Роза Маколей – просто ребенок; худышка и т.д.; ездила к Хендерсонам в Хампстед, где мы с Фрэнки, оба хандрящие, были как близнецы; однако он, бедняга, трещал несколько часов, пока я сидела в неплохом кресле и не могла вымолвить ни слова, хотя миссис Энфилд[802], которая прочла всего Бальзака[803], рассуждала о Прусте. Боюсь, Фейт углядела в нашей вялости дурные манеры и чванство. Решила, что мы презираем ее мужа и дом. Она и сама их презирает. Отправляясь спать, Фейт сказала Хьюберту что-то нелицеприятное и, оглянувшись напоследок, удивилась, почему в ее гостиной все цвета какие-то не такие. Однако на следующее утро с нами завтракали дети, и она немного оттаяла, но жестко высказалась о миссис Мэйпол, временной прислуге (10 шиллингов в сутки), которая уронила тарелки и оставила мистера Биррелла держать половник); мороженое было солоноватым. Потом Фейт взялась за «Орландо» и сказала Хьюберту: «Эта книга сильно переоценена – она гораздо хуже, чем “На маяк”…». В то же время она говорит: «Какую захватывающую жизнь ведут эти люди! Блумсбери…».

8 ноября, четверг.

Просто чтобы успокоиться, прежде чем править Харди[804] и Гиссинга[805], отмечу, что мы вчера были на вечеринке у Карин. По правде говоря, раздражители оказались чересчур сильными; все галдели, и был слышен только крик, и приходилось стоять и цепляться, будто мы тонем, за какую-нибудь ветку, чтобы тебя вытащили из водоворота. Изумрудно-зеленая русская говорила со мной о тюленях, а потом дала свою визитку с предложением читать лекции 4 раза в неделю в течение двух месяцев в Америке – о да – она обещает устроить все по высшему разряду. Но мы не стали обсуждать деньги в чужой гостиной и снова переключились на тюленей и кролика Энн [Стивен] – зверьку породы шиншилла, лениво растянувшемуся посреди суматохи, изысканному, внеземному. Этель Сэндс, раздувающая мое тщеславие, тем не менее на днях сказала, что «Орландо» не сравнится с «Маяком», с разговорами на званых обедах, где не говорят ни о чем, кроме… и т.д. и т.п.

На ужин приходили Джанет и Ангус[806]. Молодой человек, который хочет получить работу, не слишком любезен; бедный старина Ангус немного грубоват и пускается в нервные объяснения по поводу своей игры. Теперь он никогда не прорвется сквозь тот кокон джентльменской сдержанности, осмотрительности и хороших манер, в котором находится. Думаю, он все больше и больше будет размышлять о том, какое же это счастье быть Дэвидсоном. И все же он, бедняга, отчасти превратился в шалопая, который танцует, ходит на ужины и считает это своей заслугой. По сравнению с ним Джанет кажется целеустремленной, решительной, блестящей – вся в золоте по случаю вечеринки Карин, с золотым ожерельем Мадж – и время от времени чем-то очень напоминающей саму Мадж, но с решимостью Воганов. Она, привлекательная компетентная и бескорыстная женщина, целыми днями изучает анализы крови, чтобы решить какую-то абстрактную проблему.

… подумать только

10 ноября, суббота.

Эта беспрецедентная беглость в дневнике объясняется тем, что мне надо читать мисс Джусбери[807], отвечать на письма (леди Кунард ужинает наедине с Джорджем Муром) или править Харди с Гиссингом. Все эти задачи недостойны священных утренних часов. Можно только накидывать фразы, и я делаю это здесь наедине с собой, чувствуя облегчение от того, что время от времени можно не беспокоиться о деньгах. Можно ли сказать, что Беннетт в «Evening Standard» задел меня гораздо меньше, чем Сквайр в «Observer»[808]? Вовсе нет; как это странно, что одни меня хвалят, а другие критикуют, и что я вызываю зуд у Сквайров и Беннеттов.