Дневники: 1925–1930

Вчера был один из наших вечеров – очевидно, успешный[814]; Адриан, Хоуп, Кристабель [Макнатен], Клайв, Рэймонд, Банни, Литтон, Вита и Валери [Тейлор] ближе к концу, а еще Элизабет Понсонби[815]. Всем понравилось. Что касается меня, то я не уверена. В середине вечера Литтон исчез (он живет наверху) – Л. считает, что из-за криков Клайва. У него всегда громко, с напором, с музыкой. Я отметила странную перемену в своих чувствах, когда Литтон ушел. В былые времена я чувствовала неодобрение в его молчании; держала глупости при себе и старалась не дать ему уйти. Но теперь, когда этот человек пишет «Елизавету и Эссекс», я все время думаю: если после стольких лет усилий Литтон подсовывает нам эту живенькую, нарочито поверхностную книжонку, то он может уходить или оставаться когда заблагорассудится. Меня больше не задевает его неодобрение. Хотя среди моих мерзких пороков есть зависть к славе других писателей и хотя я (как и все мы, наверное) втайне рада, что книга Литтона оказалась плохой, я все же чувствую себя подавленной. Если подумать и сказать честно, то удовольствие средненькое, а значит, неглубокое и неудовлетворительное; в глубине души я бы ощутила настоящее удовлетворение, несмотря на зависть, окажись «Елизавета и Эссекс» шедевром. О да, так оно и было бы, ведь мой разум впитывает литературу совершенно хладнокровно и независимо от тщеславия или ревности; от шедевра Литтона он бы тоже не отказался. Вчера вечером к моим чувствам примешивалось какое-то любопытное личное недовольство тем, что Литтон, которого я любила и люблю, пишет подобные вещи. Это скорее отражает мой собственный вкус. Хоть книга Литтона слаба и поверхностна, про него самого такое не скажешь. Кто-то винит его круг общения, кто-то Кэррингтонов [Дору и Ральфа], а кто-то молодых людей. В их воображении Литтон – замкнутый затворник-инвалид, хлещущий кнутом по словесности, чтобы та пустилась галопом, тогда как бедный зверь хромает и весь в язвах. И Дэди, и Пернель, и Джейни Бюсси, и Дороти[816] – все они эмоционально заявили, что это его лучшая книга!

Так проходят дни, и я порой спрашиваю себя, не загипнотизирован ли человек жизнью, как ребенок серебряным шаром. И жизнь ли это вообще? Она очень быстрая, яркая, захватывающая. Но все какое-то поверхностное. Хотела бы я взять серебряный шар и ощутить его безмятежную округлость, гладкость, тяжесть. И держать изо дня в день. Думаю, я буду читать Пруста. Листать его взад-вперед.

Что касается следующей книги, то я намерена воздержаться от написания, пока она не созреет во мне и не превратится во что-то вроде спелой груши, сочной, требующей срывания, грозящей упасть. «Мотыльки» до сих пор преследуют меня и являются, как всегда, внезапно, между чаем и ужином, пока Л. слушает граммофон. Набрасываю страничку-другую и заставляю себя остановиться. Я и правда столкнулась с некоторыми трудностями. Взять хотя бы славу. «Орландо» возымел успех. Теперь я могу писать в том же духе – так и тянет сделать это. Люди называют книгу спонтанной и очень естественной. И мне бы хотелось сохранить эти качества, но не потерять остальных. Вот только одни из них и есть результат игнорирования других, следствие поверхностного сочинительства. А если я начну копать вглубь, то рискую потерять их. Каково же мое собственное отношение к внутреннему и внешнему? Полагаю, легкость и стремительность – это хорошо, да; я даже думаю, что и поверхностность – хорошо; но как-то же можно объединить их с глубиной?! Мне пришло в голову, что я хочу насытить каждый атом. Я имею в виду убрать все лишнее, мертвое, избыточное; передать мгновение целиком, что бы оно ни включало в себя. Допустим, мгновение – это сочетание мыслей, ощущений, голоса моря. Использование того, что не принадлежит мгновению, привносит мусор и омертвелость; повествование реалиста ужасно, а все эти переходы от обеда к ужину фальшивы, нереальны, условны. Зачем привносить в литературу то, что не является поэзией – имею ли я в виду насыщенность? Не в том ли моя основная претензия к романистам, что они ничего не отсеивают? Поэты преуспевают за счет упрощения: они отбрасывают почти все. Я же хочу вложить в текст практически все, но добиться насыщенности. Именно этим я и буду заниматься в «Мотыльках». В книге будет все: и бессмыслица, и факты, и мерзость, – но нужна ясность. Думаю, надо почтить Ибсена[817], Шекспира и Расина[818]. Может, я напишу о них что-нибудь, ведь это лучший стимул для моего разума; только надо читать яростно и внимательно, а иначе я соскальзываю и многое упускаю; я ленивый читатель. Хотя нет, я удивлена и обеспокоена неумолимой суровостью моего разума: он никогда не отбрасывает чтение и письмо; заставляет меня писать о Джеральдине Джусбери, о Харди, о женщинах; он слишком профессионален и почти полностью лишен мечтательности любителя.

8 декабря, суббота.