Дневники: 1925–1930

Л. только что заходил посоветоваться со мной насчет третьего издания «Орландо». Его уже заказали; мы продали более 6000 экземпляров, а скорость продаж до сих пор поразительно высока – сегодня, например, 150 штук, а в обычные дни 50–60; не устаю удивляться. Так и будет? Или все закончится? Как бы то ни было, моя комната – крепость. Впервые со времен замужества (1928 – 1912 = 16 лет), я сама трачу деньги. «Тратящая мышца» еще плохо работает. Я испытываю чувство вины, откладываю покупки, хотя знаю, что мне в любом случае нужно то или это, и все же радуюсь ощущению монет в кармане сверх своих еженедельных тринадцати шиллингов, которые всегда куда-то улетали или уходили на что-то действительно важное. Вчера я потратила 15 шиллингов на стальную брошь. Еще приобрела перламутровое ожерелье за £3, а ведь я не покупала драгоценности уже лет двадцать! Постелила в столовой новый ковер. И так далее. Думаю, это что-то вроде смазки для механизма души, и я собираюсь тратить свободно, а потом писать и таким образом поддерживать свой мозг в рабочем состоянии и тонусе. Мое стремление зарабатывать стало следствием приступа жуткого отчаяния однажды ночью в Родмелле два года назад. Меня швыряло вверх-вниз, будто на волнах, и тогда я сказала себе, что смогу найти выход. (Ведь отчасти мои страдания были связаны с вечной нехваткой всего: стульев, кроватей, комфорта, красоты, свободы передвижения, – вот что я тогда решила себе отвоевать.) И однажды вечером, после какого-то спора и даже слез (как редко я плакала!) мы с Леонардом решили делить доходы сверх определенной суммы; затем я открыла счет в банке и 1 января смогу положить на него по меньшей мере £200. Главное – тратить свободно, без суеты и тревоги, а еще верить в способность заработать еще. Я и правда почти не сомневаюсь, что в ближайшие пять лет заработаю больше, чем когда-либо прежде.

Но перейдем к Максу Бирбому. Недавно вечером я познакомилась с ним у Этель[824]. Когда я вошла в комнату, с места встал коренастый пожилой человек (таково было мое впечатление), и нас представили. В нем нет ни причудливости, ни вычурности. Застывшее лицо, густые усы, кожа в красных капиллярах, глубокие морщины, но идеально круглые глаза, очень большие, небесно-голубого цвета. В глазах можно заметить мечтательность и жизнерадостность, тогда как все остальное в нем степенное и в высшей степени благопристойное. Он причесан, опрятен, вежлив. В середине ужина он повернулся ко мне, и у нас завязался приятный, интересный, льстивый, очаровательный разговор; он рассказал мне, как читал статью об Аддисоне[825] в Богноре[826] во время войны, когда литература, казалось, умерла, и увидел в тексте свое имя. «Смею думать, что инициалы ВВ привлекают ваше внимание так же, как МБ – мое». Ничто меня так не воодушевляло, и поэтому я, кажется, ответила, что его имя бессмертно.

– В каком-то смысле, – ответил он не без самодовольства.

– Как драгоценный камень, твердый и безупречный, но постоянно меняющийся в зависимости от освещения.

– Очаровательный образ, – сказал он по-доброму, с одобрением и, что наполовину польстило мне, наполовину огорчило, добавил: – То же самое можно сказать и о вас.