Дневники: 1925–1930

Как странно понимать, что я дала миру нечто прекрасное – согласно «Manchester Guardian», «Орландо» «признан шедевром, коим он и является». В «Times» нет даже упоминания картин Нессы, которая, по ее словам, потратила на одну из них очень много времени[836]. Потом я думаю: «Значит, у меня есть что-то взамен детей», – и снова сравниваю наши жизни. Отмечаю свой отказ от этих желаний и поглощенность тем, что я не вполне точно называю идеями – особенным видением.

В Рождество мы виделись с Котелянским. Щеки стали более впалыми, а кожа как старый апельсин. Он был в рубашке с короткими рукавами. Он мыл посуду после рождественского ужина, который был «не очень хорош… входите же, входите». «Это была комната Кэтрин», – сказал Котелянский. Убогость, опрятность, чистота; кровать и стол[837]. Окна выходят на задний двор, на деревья Риджентс-парка. Мы сразу перешли к привычной хуле Марри; вернулись на десять лет назад в Ричмонд; вспомнили те долгие визиты, напыщенные эмоциональные разговоры. Марри, говорит он, все такой же. Очень жалкий, как, впрочем, и всегда. Опять обсуждали Лоуренса[838]; очень хороший писатель, но его последняя книга ОТВРАТИТЕЛЬНА.

– Вы должны прочесть “Контрапункт[839]”.

– Почему?

– Потому что он вдумчивый и утонченный человек. И это очень типично для нашей эпохи. Да, книга болезненная и ужасная, зато честная.

Котелянский по-прежнему серьезен и сосредоточен на тех нескольких темах, которые волнуют его вот уже сорок лет. По-прежнему перемывает кости Кэтрин и Марри. И все это время в нем бушевали какие-то эмоции. Он был рад нашему приезду. А что получили мы? Мне он подарил красную деревянную шкатулку, русскую игрушку, до отказа набитую русскими сигаретами. Его голос то и дело дрожал. Он смотрел на меня с волнением. Весь линолеум сверкал там, где его отмыли, а деревянные панели, покрашенные двумя оттенками синего, очень ярко блестели. Он явно перекрашивал их снова и снова. Одному богу известно, как он живет там. Люди больше не покупают переводы Котелянского. Его чистокровная еврейская собака умерла.

Жизнь сейчас очень стабильна или очень изменчива? Меня преследуют крайности. Так было и будет всегда; они пронизывают всю мою жизнь, и даже сейчас. А еще жизнь мимолетна, преходяща, эфемерна. Взлечу и буду как облако над морем. Несмотря на перемены в нас, все мы как будто летим друг за другом, последовательно и непрерывно, и, как облака, пропускаем свет насквозь. Но что такое свет? Скоротечность человеческой жизни впечатляет меня настолько, что я часто прощаюсь, например с Роджером после ужина, или прикидываю, сколько еще раз увижусь с Нессой.

Перед Рождеством Вита Сэквилл-Уэст уехала на десять недель к своему мужу Гарольду Николсону в Берлин, где он работал советником в британском посольстве. Это побудило Вулфов посетить Германию, и ночью 16 января они отплыли из Хариджа[840] в Хук-ван-Холланд[841], где остановились в отеле “Принц Альбрехт”, а 18 января к ним присоединились Ванесса, Квентин Белл и Дункан Грант, совершавшие тур по картинным галереям Германии и Австрии. Все они, по словам Ванессы, провели “неделю разгула” в Берлине вместе с Николсонами, а 21 января Вулфы вернулись в Англию тем же путем, что и приехали. Вирджиния добралась до дома в состоянии нервного срыва и в течение следующих шести недель была практически недееспособной.

28 марта, четверг.

Какой позор! Ни один свой дневник я еще не бросала так надолго. Правда в том, что 16 января мы отправились в Берлин; после возвращения я три недели провалялась в постели и примерно столько же не могла писать, а потом начала отдавать и отдаю до сих пор все силы очередному приступу восторженного сочинительства – пишу то, что придумала в постели: окончательную версию «Женщин и художественной литературы»[842].