Дневники: 1925–1930

Но эта фраза меня тормозит, ведь если писать исключительно ради удовольствия, то никогда не знаешь, что получится. Полагаю, традиция письма рушится, поэтому люди больше не пишут. У меня довольно сильно болит голова, и я плохо соображаю из-за снотворного. Это последствие (какова этимология данного слова? – похоже, Тренч[795], которого я лениво полистала, не даст мне ответ) «Орландо». Да-да, с момента последней записи здесь я стала на два с половиной дюйма выше в глазах общественности. Думаю, можно сказать, что я вхожу в число известных писателей. Я пила чай с леди Кунард[796] – готова обедать и ужинать с ней в любой день. Я застала ее в маленькой шляпке и с телефонной трубкой в руке. Не в ее стиле разговаривать с кем-то наедине. Она достаточно хитра, чтобы заводить связи, и в принципе нуждается в обществе, которое поможет ей стать безрассудной и шальной, – такова ее цель. Нелепая маленькая женщина с лицом попугая, хотя не такая уж и нелепая. Я продолжала мечтать о чем-то невероятном, но никак не могла оживить свою фантазию. Есть лакеи; дружелюбные, но какие-то невзрачные. Есть мраморные полы, но никакого шика и гармонии, как по мне. И мы сидели вдвоем, самые обычные и заурядные, – это напоминает мне о сэре Томасе Брауне[797]; «величайшая книга нашего времени» [?] – скучающим тоном сказала мне деловая женщина, которая не верит такого рода вещам, разве что за обедом с шампанским и гирляндами. Затем вошел лорд Донегол[798] – бойкий ирландский юноша, темноволосый, болезненный на вид, поверхностный, работающий в прессе. «Разве там не обращаются с вами как с собакой?» – спросила я. «Нет, вовсе нет», – ответил он, удивившись предположению, будто с маркизом вообще кто-то может обращаться подобным образом. Потом мы поднялись на второй этаж, потом на третий, чтобы посмотреть картины, висящие вдоль лестниц, в бальных залах и, наконец, в спальне леди К., где одни только цветочные композиции. У нее кровать с треугольным балдахином из розовато-красного шелка; выходящие на площадь окна завешены зеленой парчой. Ее трюмо похоже на мое, только покрашенное и с позолотой; оно стояло нараспашку, демонстрируя золотистые кисти и очки в золотистой оправе; и там же, в комнате, на ее золотистых тапочках были аккуратно сложены золотистые чулки. Вся эта атрибутика как будто ради одного только старческого жеста моего большого пальца. Она открыла две музыкальные шкатулки, и я спросила, слушает ли она их, когда лежит в постели. Нет. В этом смысле у нее нет никаких причуд. Деньги – вот что важно. Она поделилась со мной довольно неприятной историей о том, что леди Сэквилл ни разу не приходила к ней в гости без какой-нибудь дряни в подарок: то бюст ценой в пять фунтов, а купленный за сто, то латунный молоточек для входной двери. «А потом я никогда не слушаю ее болтовню…» Каким-то образом я легко представила себя эти банальные мерзкие разговорчики и с трудом могла добавить в сложившийся образ хоть что-то золотистое. Вне всякого сомнения, она проницательна и крепко держится за жизнь, но как же здорово, – думала я по дороге домой, с трудом передвигая ноги в своих слишком узких туфлях, в холоде, в тумане, – что можно открыть одну из этих дверей, в которые я до сих пор вхожу с некоторой опаской, и найти за ней живого интересного настоящего человека, кого-то вроде Нессы, Дункана или Роджера. Кого-то незнакомого, но с живым умом. Как же эти Кунарды и Коулфаксы заурядны и скучны при всей их поразительной компетентности в коммерческой стороне жизни.

Не могу придумать, что писать дальше. Я имею в виду, что «Орландо», конечно, легкая и блестящая книга. Да, но я не пыталась копнуть глубже и поисследовать тему. А мне всегда надо делать это? Уверена, что да. У меня ведь необычные методы. И даже спустя столько лет я не могу махнуть на них рукой. «Орландо» научил меня писать прямо и последовательно, повествовать и держать реальность в узде. Но я, разумеется, намеренно избегала всех прочих трудностей. Я ни разу не нырнула в свои глубины и не заставляла персонажей вступать в конфронтацию, как это было в романе «На маяк».

Но «Орландо» был результатом совершенно очевидного и действительно непреодолимого порыва. Я хочу веселья. Хочу фантазии. Хочу (говорила и говорю всерьез) придать вещам карикатурность. Эта идея до сих пор не дает мне покоя. Я хочу написать историю, скажем Ньюнема или женского движения, но в своем стиле. Эта мысль засела в голове – она искрится и манит. Но не побуждают ли меня рукоплескания? Или перевозбуждают? Я считаю, что талант должен выполнять определенные функции и облегчать жизнь гения, дабы тот мог сыграть свою роль; одно дело – средненький дар, ни к чему не приложенный, другое дело – серьезный дар, примененный на практике. И один высвобождает другой.