Дневники: 1925–1930

С превеликим удовольствием купила платье и пальто, потратив 5 фунтов и 10 шиллингов. Что нужно делать, так это смотреть на продавщицу открытым любезным ищущим взглядом, говорить уверенно, просить зеркало и наблюдать за ее реакцией. Обычно они, напудренные и размалеванные, замолкают. Сегодня прекрасный светлый летний день; зима отправилась хозяйничать в своей Арктике. Вчера вечером я читала «Отелло» и была поражена градом, объемом и грохотом слов; в рецензии для «Times» я бы написала, что их слишком много. Автор использует этот прием, когда спадает напряжение. В эпичных сценах такой метод подходит как нельзя лучше, но в проходных разум мечется и вязнет в потоке слов – так бывает у величайшего мастера слова, когда он пишет спустя рукава. Изобилие. Менее талантливые писатели обычно скупятся. Шекспир, как всегда, впечатляет. Сейчас мой разум открыт для слов – английских слов; они ударяют по мне, а я смотрю, как они отскакивают и пружинят. Мне пришла идея написать статью о французской литературе: что мы о ней знаем?

4 мая, пятница.

А теперь, прежде чем я отправлюсь в этот прекрасный летний день на чай с миссис Дженкинс[732] на Даути-стрит, надо написать о премии Фемина. Я иду из чувства долга и не хочу обидеть молодую женщину. Но не сомневаюсь, что искушение будет велико. И все же день чудесен.

Вручение приза – тихий ужас; поразительная, но не вызывающая тревоги церемония. Хью Уолпол[733] говорил, как сильно ему не нравятся мои книги; скорее, как он переживает за свои собственные. Маленькая мисс Робинс[734], похожая на малиновку, лезла из кожи вон. «Я помню вашу матушку – прекраснейшую Мадонну и в то же время самую совершенную женщину на свете. Она навещала меня в моей квартире (представляю этот визит в жаркий день). Она никогда не делилась ничем личным, но со своим лицом Мадонны порой говорила нечто настолько неожиданное, что это даже казалось порочным». Это мне понравилось, а вот все остальное не произвело особого впечатления. Потом был ужас от того, насколько уродливо я выглядела в своем дешевом черном наряде. Никак не могу контролировать комплексы. Вздрагиваю и просыпаюсь на рассвете. Кроме того, «слава» становится вульгарной и неприятной. Она ничего не значит, но отнимает много времени. Назойливые американцы. Кроули[735]; Гейдж[736]; сыплются предложения.

Поток людей бесконечен: Эдди, Литтон, мисс Ричи[737], Фрэнсис, Вита, а теперь еще и Дженкинс.

31 мая, четверг.

Нет, сейчас я никак не могу сосредоточиться на Прусте…

Леонард читает «Орландо», который завтра отправится в типографию. В доме стоит тишина. Пятидесятница[738] прошла. Мы были в Родмелле и видели скачки там, где раньше находилось болото[739]. Кстати, наше поле продано Эллисону, и он планирует застройку[740]. Что дальше? У меня нет сил думать. Слышу, как Леонард и Дэди спорят в подвале. Интересно, о чем? Пинкер спит в кресле. Завтра возвращается Анжелика[741]. Из-за отсутствия Нессы я чувствую что-то вроде засухи и спрашиваю себя: как я справлюсь, если разлука продлится шесть месяцев, а не четыре? Но мое кредо – подавлять в себе протест. Я видела…

Вспоминаю, что на прошлой неделе видела кучу людей: Розу Маколей, Ребекку Уэст, Моруа[742], – а еще комнату Тодд, напоминающую, надо отдать ей должное, рабочий кабинет; Гарленд в жемчугах и шелке; Тодд, упитанная, словно барсук. Ребекка, не побоюсь сказать, – закоренелая старая негодяйка, но не дура; профессиональная атмосфера; никакого шарма, за исключением чрезмерного обаяния Гарленд.

Вышла книга[743] Клайва – очень поверхностная, по словам Л.

Опять выглянуло солнце; я почти забыла «Орландо», ведь Л. уже прочел книгу и она как будто мне больше не принадлежит. Думаю, роману не хватает напора, который наверняка был бы, поработай я над ним подольше; он слишком причудливый и неровный. Местами просто великолепный. Что касается общего впечатления, то не мне судить. Вряд ли его можно назвать «важным» среди моих произведений. Л. говорит, что это сатира.

Госс мертв, и я отчасти примирилась с ним, ведь в газетах пишут, что он предпочел пойти на рискованную операцию, нежели остаться инвалидом на всю жизнь. Такая позиция всегда меня подкупает. Но в остальном его смерть окутана враньем, а бедный дорогой Дезмонд, которому нужно содержать троих детей, должен быть щедр на ложь, как никто другой[744].

Вчера мы встретили Дезмонда в Кингсвей [-холле?], как раз в тот момент, когда я думала, как мне описать его, если я все же возьмусь за мемуары, на чем настаивает Молли. Он вдруг нарисовался перед глазами, словно мои мысли сделали его видимым. Он вручил мне первый номер своей газеты.