Дневники: 1925–1930

Вчера вечером, как и планировалось, мы вернулись домой, и я, чтобы улеглись мысли, пишу здесь. Мы проехали через всю Францию и обратно – каждый дюйм этой плодородной земли, воспетой великими поэтами. И вот теперь города, шпили и виды начинают всплывать в моей памяти, тогда как все остальное тонет. В частности, я вижу Шартр[717]; улитку, с поднятой головой пересекающую равнину; самый выдающийся из соборов. Окно-розетка похоже на драгоценный камень на черном бархате. Снаружи все очень замысловато и в то же время простенько; вытянуто; каким-то образом лишено фантастичности и витиеватости. Серая погода пронизывала все вокруг; помню, что часто возвращалась в отель по ночам и слышала, как снаружи стучит дождь. Частенько пьянела от двух бокалов местного вина.

Все проходило в спешке и суматохе, о чем сейчас свидетельствуют мои бессвязные фразы. Однажды мы были высоко в горах во время снежной бури и не на шутку испугались длинного туннеля. Двадцать миль частенько отрезают нас от цивилизации. Однажды днем, когда шел дождь, мы остановились в горной деревушке, я вошла в дом и познакомилась с семьей: с милой щепетильной вежливой женщиной и симпатичной застенчивой девушкой, у которой в Эрлсфилде [район Лондона] есть подруга по имени Дэйзи. Они ловили форель и охотились на диких кабанов. Потом мы поехали во Флорак[718], где я нашла книгу, мемуары Жирардена[719], в старом книжном шкафу, который продали вместе с домом. У нас всегда была хорошая еда и грелки с горячей водой на ночь. Были также Несса, Дункан и Клайв (который прилюдно шлепнул меня – будь он проклят, бестактный мелкий выскочка). Ох, а еще ведь моя награда – £40 от французов. И Джулиан. И пара жарких дней, и Пон-дю-Гар[720] в лучах солнца; и Ле-Бо-де-Прованс[721] (именно там, как сказал Дункан, Данте пришла идея «Ада»); и неуклонно возраставшая во мне тяга к словам, пока я наконец не представила себе лист бумаги, перо и чернила как нечто волшебное – даже обычное бумагомарательство доставляло мне божественное наслаждение. А еще Сен-Реми[722] и руины под солнцем. Я постепенно забываю, как все было и что за чем шло, но в памяти всплывают важные моменты, и я это замечаю; разговаривая с Рэймондом в «Nation» сегодня днем, мы как раз обсуждали главное. До этого, идя по кладбищу под проливным дождем, мы увидели Хоуп [Миррлиз] и смуглую ухоженную женщину. Но они прошли мимо, даже не моргнув глазом. В следующее мгновение я услышала «Вирджиния», обернулась и увидела, что Хоуп идет обратно. «Вчера умерла Джейн»[723], – пробормотала она, будто спросонья, и заговорила сбивчиво, как безумная, явно «не в себе». В память о Джейн мы расцеловались у могилы дочери Кромвеля[724], где когда-то бывал Шелли. Но сама Джейн еще не на кладбище, а в той комнатушке, где я недавно была и видела ее, лежавшую на высоких подушках, очень старую женщину, которую жизнь, казалось, приподняла вверх и бросила; благородную, удовлетворенную, измученную. Лицо у Хоуп как грязная пергаментная бумага. Потом я отправилась в офис, вернулась домой, чтобы поработать, и вот теперь буду трудиться изо всех сил.

21 апреля, суббота.

Мерзкий ветреный дождливый день. В этой отвратительной весне нет ни синего, ни красного, ни зеленого. В магазинах продают меха. Я прогулялась по парку с Леонардом; вернулась домой; обнаружила в кабинете домработницу; пишу здесь, вместо того чтобы полировать, как планировала, некоторые предложения «Орландо» – по правде говоря, текст местами чертовски сырой.

Жизнь либо слишком пуста, либо слишком полна. К счастью, я не перестаю удивляться этим неожиданным и порой губительным перепадам. В 46 лет я очерствела, но не утратила сочувствия; страдаю от этого; принимаю хорошие решения; до сих пор чувствую себя таким же экспериментатором на пороге открытия истины, как и раньше. Ох, а у Виты с матерью – меняю тему и перехожу к фактам – была ужасная ссора, в ходе которой Виту заставили снять с шеи жемчужное ожерелье, разрезать его надвое перочинным ножом и отдать 12 центральных жемчужин, положив их, все рассыпавшиеся, в конверт, который дал солиситор. «Воровка, лгунья, надеюсь, тебя собьет омнибус», – так обратилась к Вите «моя достопочтенная леди Сэквилл[725]», которую трясло от ярости в присутствии секретаря, солиситора и шофера. Говорят, эта женщина сошла с ума. Вита, очень галантная и необузданная, с гордо поднятой головой отвела меня в зоопарк и сказала, что она дикая и свободная и теперь сама будет зарабатывать на жизнь писательством.