Дневники 1926-1927

Наст скипелся и держит. Я иду прямо по снегу в валенках, только чуть хрустит. За Вифанией открывается поле десятин в пятьдесят и все покрытое высоким репейником. Множество щеглов. Я навел бинокль на березу с щеглами, и дерево, покрытое разноцветными птичками, тихо поющими, воскресило в моей памяти ранее цветущий в Крыму миндаль, трагическое дерево: сегодня цветет, а завтра мороз, и дерево на весь год остается бесплодным.

На Вифанском пруду видны следы падающих на снег пуль, видно, тут где-то военное стрельбище. Кстати, недалеко выстрел раздался. Я подумал: «вот еще убьет». И если убьет, скажут: «несчастный случай!». «Нет, друзья, — говорю я, — за случай отвечает государство, а за государство — народ» (ведь и явление личности есть не больше как случай).

Причина несчастия коренится отчасти в неуважении к случаю: случай в механистическом плане не только не принимается во внимание, а даже считается враждебным расчету. Презрение к случаю переходит и в презрение к даровитой личности и даже вообще к индивидуальности. Вследствие этого личность, попадая в сферу насилия, бездействует, тоскуя о своем эксплуататоре.

На заседании в газете «Соха и Молот» по вопросу о туризме смотрел на молоденького Сорочинского, «организатора». Этот милый с виду юноша внутри совершенно разложен, как-то до конца «публичный человек».

Горькому: «Нет, Алексей Макс., не сетуйте на свой талант, большой у Вас талант и, я сказал бы, «без-мерный»: вот если у Вас и есть какая беда, так это без-мерность. Вы сами знаете эту свою беду хорошо и всю жизнь хотите найти седло для своего таланта в знании. Вы вечный какой-то богоискатель («еретик») и потому, а не по таланту, является иногда неравновесие частей в ваших произведениях. Но, знаете, одному то, другому другое: зато ведь Вы Горький, что в Вас помимо таланта много человека с неотрезанным пупом от Бога (один демонический хлыст однажды мне так и сказал: «человеку надо пуп от Бога отрезать). Примечание к понятию «Бог»: и земля Ваша, геофилия, как Вы называете, — все Бог! А ведь чистый художник, эстет абсолютный, это, конечно, человек с отрезанным пупом: такому легко. Я вот сам тоже не оторванный, но я спасаюсь как-то «службой», т. е. полагаю, что мне дано малое дело, спеццель хранить ризы земные, ну, вот я и храню по мере сил».

Интересно: переход к Зоопарку — пример какой-то лжи в отношении с Горьким.

Теперь я начну деловые письма: пора бросить этот вздор. Дохожу в этом до того, что езжу в Зоопарк смотреть, как волки виляют хвостами Мантейфелю, как тигры от его ласкового слова перевертываются вверх брюхом и выдра бегает за ним по дорожкам. Не очень меня удовлетворяет это, по-моему, зверя не надо переделывать в человека, пусть он останется «диким». Кроме того эти ученые, развращая зверей гуманностью и даровой кормежкой, не умеют их наблюдать: они смотрят в упор на них и записывают. Нелепо в высшей степени, похоже, как если бы явился человек, никогда не видавший солнца и много о нем наслышанный, и стал бы на него глядеть, портя свое зрение. Мы же, жители земли, знаем, что к солнцу надо стать задом и смотреть на освещенные им предметы. Ученые снисходительно смотрят на нас, художников, в помощь себе. А между тем дело только тогда пойдет, когда художник в деле изучения жизни станет на первое место, пока не подчинил себя науке (хотя и понимая ее методы). У меня есть такая идейка, и проделанные с ней опыты дали приличные результаты. Я очень рвусь к этому, но не дает хода роман, <не дописано>

К обеду пришла Т. В-а и я читал ей Курымушку. Под конец пришла Григорьева и помешала. Т. В-на сказала, что Розанов и должен был меня исключить. Она забыла, что это худ. произведение, трагедия, в которой все люди должны делать так, как они делают. Но в действительности ведь было вовсе не так: Розанов был виноват.

В Китае начались военные действия.

28 Марта. Продолжаются тихие звездные, морозные ночи, лучезарное утро.

Катастрофа в Китае.

Пиши роман!

Слышал разговор: «Англичане-то не дураки». — «Но ведь и наши не дураки». — «Нет, наши дураки», (т. е. могут ввязаться).

Шел по улице в Сергиеве, на панели половина французской булки лежит, и никто ее не подымает. Я подумал: «Какие мы стали богатые!» Так я подумал, потому что уже мерещится перспектива новых голодных лет и вспоминаются годы, когда мы за такой кусок булки отдавали последние остатки имущества. Тяжело вновь переносить, и, кажется, невозможно. Главное, что живем все на фу-фу, где тут воевать, а кричим громче вс. ех.

29 Марта. Юго-вост. ветер, все небо покрыто серыми сплошными облаками, и все-таки очень холодно, и дорога после обеда не оттаяла, а вечером была буря, думали — перемена, и нет — все мороз, холод. Но мне и не надо тепла. Роман пишется.