Дневники 1928-1929

Пусть отменят Рождество, сколько хотят, мое Рождество вечное, потому что не я продажной мишурой убираю дерево, а мороз старается. На восходе березовые опушки, словно мороз щекой к солнцу стал, и оно стало ему разукрашивать: никакими словами не передать, как разукрасились березовые опушки, сколько блесток… мой след триумфатора.

О любви.

Если сказать «любите друг друга», то ведь это надо от своей действительной любви сказать, надо, чтобы душа моя переполнялась, и этот избыток вылился через край в виде слов: любите друг друга. Но писатели нашего времени говорят, руководимые хорошо еще если честолюбием, чаще всего просто сроком, к которому должна быть выполнена вещь по договору с издательством.

27 Декабря.

Весна света продолжается вот уже третий день после двух-то месяцев бессолнечных дней. По прежнему бы это считалось расположением к нам Божественной воли, теперь случайностью, потому что светила движутся не Бож<ьей> волей, а бесстрастным законом природы. В будущем совершенно то же будет и с человеческим обществом: вновь открытая в своем универсальном применении сила коллектива будет действовать так же точно и бесстрастно, как закон природы. Чувство свободы будет удовлетворяться исключительно умением пользования силой коллектива.

Вчера ночью <с 25-го на 26-е>. Вечером первого дня весны света ощенилась Нерль («все семь Ромки»). Щенят заморозили. Нерль стала ныть и болеть. Я сказал, что причина ее — напирающее в сосцы молоко. Ефросинья Пав. набросилась на меня и назвала «жестоким чудовищем». «Не молоко, — говорила она, — а понимание утраты детей, всякая тварь страдает от утраты детей, воробьи и те…» Она права совершенно. Я же нечаянно отдал дань своим прежним шаблонным для всей молодежи, возглавляемой Максимом Горьким, обязательным взглядам.

Комментарии

Публикация дневника Михаила Пришвина с очевидностью доказывает, что отношение к писателю как «певцу природы» и автору детских и охотничьих рассказов — результат не только идеологии, которая предпочитала так однобоко рассматривать его творчество. Дело еще и в том, что без дневника художественные произведения писателя действительно существуют в усеченном пространстве, отторгнутые от контекста. Корни художественных произведений уходят глубоко в текст дневника, причем не в том смысле, что в нем скрываются заготовки, черновики, материалы к произведениям и пр., хотя это тоже есть, а в том смысле, что в контексте дневника художественные произведения писателя получают иной статус: дневник выявляет в его произведениях иные акценты, идеи, скрытые смыслы. Надо сказать, что и читатели, и исследователи Пришвина всегда слышали в них этот подземный гул, чувствовали существование этой невидимой части айсберга, глубину, которая придает пришвинским произведениям что-то особенное: читаешь рассказ о собаке, а понимаешь, что это вообще обо всем…

В последнее десятилетие по мере публикации дневника миф о писателе — «певце природы» постепенно вытесняется мифом о писателе-философе, мыслителе и пр., но все же в настоящее время оба эти мифа существуют параллельно… И, пожалуй, эта ситуация более всего соответствует тому типу писателя, которым был Пришвин: писатель, воспроизводящий текст в разной форме — рассказы, в частности, детские и охотничьи, фенологические заметки, очерки, повести и романы, ежедневный дневник.

Все художественные произведения зарождаются в дневнике, но затем эти тексты начинают взаимодействовать: и если в контексте дневника художественные произведения углубляются, то нельзя не усмотреть и обратного: художественное произведение при сравнении с дневником соответствующего времени не только приоткрывает вход в творческую лабораторию писателя, но и демонстрирует его стратегию, степень его приспособления к господствующей идеологии, пределы, в которых он считает возможным, приспосабливаясь, сохраняться как писатель и как личность. Понять это крайне важно, поскольку совершенно не принадлежать своему времени писатель не может… (Кстати сказать, в советское время Пришвина (как и многих других) аннотировали как «русского советского писателя», не только сталкивая в этом определении культуры, которые очень сложно взаимодействовали друг с другом — традиция и преемственность как только не трактовались в XX веке, но и отмечая его сопричастность обеим).