Дневники 1930-1931

Дорогой A. M. (Это послано 15-го Мая.)^{236}

Читал Ваши громы и молнии (в «Известиях») против загрязнения литературы и, как с фактом, согласен. Но, я думаю, это происходит от общего направления механизации и обезличивания, фетиширования машины (пуще капиталистического), слепой веры в число, будто бы непременно переходящее в качество не путем человеческого творчества, а просто накоплением единиц. Впрочем, я пишу сейчас по маленькому личному делу. Вы знаете, писателей-анималистов на всем свете по пальцам пересчитать, и Вы согласитесь, я не последний в десятке. Между тем, рассказы мои о животных до того не к лицу, что я печатаю их в Германии, книга этих моих рассказов скоро выйдет там в роскошном издании и, если я умру, то слава моя рикошетом придет в СССР, подобно тому, как это было с книгой Арсеньева «В дебрях Уссур. края». Но самое худшее, что я начинаю вообще терять охоту к писанию, потому что как только подумаю о необходимости проводить генеральность линии в поступках зверей, так вся охота писать теряется. Вот еще вчера мог я писать для детей рассказы, признанные классическими: «Еж», «Говорящий грач»^{237}, и др.; ныне такие рассказы не напечатают и ответят, что еж, грач и т. п. должны выводиться соответственно с генеральностью линии. Живой о живом думает, решил спрятать поэзию в звероводстве, очень нужном деле. Один очерк дан в «Наш. Дост.», одновременно с этим посылаю другой. Считаю в биологии величайшим достижением наш…

16 Мая. Горький до того теперь высоко поставлен в государстве, что далеко выходит за пределы писательской славы, и к нему теперь относятся прямо как к победителю, которого не судят.

Дорога к власти это именно и есть тот самый путь в ад, устланный благими намерениями. Надо понимать еще так это, что благие намерения лежат лишь в начале пути, а дальше никакие приманки не нужны: дальше движет взвинченное достоинство и постоянно возбуждаемое самолюбие; до того доходит, что самолюбие носителя власти материализуется и, напр., офицер старой имп. армии чувствовал себя смертельно оскорбленным, если кто-либо коснется его эполет. Почему так и противно теперь жить, что это самовластолюбие есть движущая пружина и весьма откровенная, тогда как сам истратил жизнь на то, чтобы спрятать самолюбие и дать сверх него…

Нынешняя литература похожа на бумажку, привязанную детьми к хвосту кота: государственный наш кот бежит, на хвосте у него бумажка болтается — эта бумажка, в которой восхваляются подвиги кота, и есть наша литература.

Во власти человек прячется от самого себя, во власти он живет как бы вне себя, власть дает возможность быть вне себя, посредством власти можно убежать от себя самого («погубить свою душу»)^{238}. И есть момент в жизни, когда следует погубить свою душу («за други»)^{239} — в этом и есть вся правда революции.

Трудно, однако, установить, за что же именно погубил человек свою душу, за други, или за собственное благополучие. Единственно только можно сказать, что если человек душу свою погубил, а тело сохранил, то значит, он не за друга своего погубил, а собственно за себя.

В Зоопарке дрались два горных козла. Мы услыхали издали удары рогов и пошли туда, Мантейфель и специалист по пушнине, только что вернувшийся из командировки в Америку. Мантейфель сказал:

— Вот посмотрим, как они честно дерутся.

Заметно было, что он сделал ударение на слове честно.

Вскоре мы увидели козлов и их бескорыстный бой: расходясь, они становились на задние ноги и так подходили друг к другу каждый на двух ногах вплотную и бросались вперед так, что стукались лбами, конечно, прикрытыми рогами.