Читаем Дневники 1930-1931 полностью

24 Июня. Вчера подписал договор с «Известиями» о поездке на Дальний Восток{241}. Приходили литераторы, удивлялись, что мало деревьев у меня в огороде.

— Не до деревьев, — сказал я, — вот и последние срежу, а то свету мало, овощи в тени плохо растут.

— Значит, — сказали они, — вы тоже по главной линии.

Это я-то, почитающий деревья за живые прекрасные существа, живу в самом деле по линии. Вероятно, если стать на государственную точку зрения, точно так же «по линии» станешь смотреть и на лесогубительство, а может быть и на самое искусство.

Еще вот одна общая черта новой жизни вошла в мою жизнь и стала моей личной чертой: жизнь с расчетом лишь на короткое время. Власть мелкоты. Почему-то господство мелкоты соединяется с Горьким, хотя сам Горький не мелкий человек. Большой человек — это открытый сосуд, всегда возле него создается культ пробки, которой сосуд должен быть закрыт. Однако, в Горьком есть и что-то родственное с этой мелкотой вроде того, что он сам есть как бы отец мелкоты. Да и верно, глядя на его жизнь, каждому является соблазн попытать счастья выйти в люди.


1 Июля. Сборы в полном ходу. Петр Мих. Никитин — директор звероводного комбината — дал письмо Фирсову Мих. Аркадьев. (Влад. Китайская ул., 33, Д. В. Звероводный комбинат Пушносиндикат.) Под влиянием его план: Хабаровск — Сахалин — Владивост. переменили: сразу во Владивосток на острова и к делу.


2 Июля. Ели землянику. Расцвет луговых трав. В огороде зацвели огурцы и помидоры.

Возможно, что фотография для охоты, с которой не нужно девственной природы, повлияла на меня так, что я начинаю дорожить не девственной, а сотворенной природой. Но вернее всего к этому привело (разрушение храма — разрушьте храм сей, и Я в три дня воздвигну{242}). Наивный доктор К. все хватается за хороших людей и мучится, не имея в себе смысла за пределами «храма сего». Типы «Душечки» и Гепеусихи.


Шли некрещеные, не помнящие родства и с ними прежние битые в силу того, что битая морда вспухает — шли битые с непомнящими, воображая, будто сами и для себя идут. Но свет им в пути давался неведомым им источником, и поезда, на которых они ехали, управлялись невидимыми стрелочниками… (Так передаю сущность слов полубезумного Ш. Его безумие состоит в персонификации «врага» на основе вульгарного и безумного Нилуса{243}. Анализировать: искреннее и умное чувство, попадающее в сети пошлости, например, кустарь-судья погибает в юриспрудении, Ш. — в Нилусе и т. п.).


Поэзия для меня есть дело самой жизни, только являемое в ритмическом соотношении слов. (М. П.)


Цикл идей прошлого лета не совсем изчез: да, теперь осуществляется распятие, но в то же время чувствуешь его чем-то вроде наказания («Услон»){244} и необходимость преодоления чего-то темно-обреченного, соединяемого с представлением креста. Преодоление смерти должно быть в таком радостном творчестве жизни, чтобы смерть забывалась.


3 Июля. Евг. Алекс. типичный средний интеллигент, и его настроение — всех подобных. Сейчас у них отчаяние переходит в «сего не прейдеши»{245}, значит, к сему надо привыкать, в этих условиях жить. Между прочим, та двойственность, которая до сих пор была так непереносимо противна, теперь мало-помалу становится «естественной» («так все живут»). Человек получает деньги, возможности и честно старается, ощущая себя как орудие.


1. Кож. чемоданчик: пиш. машинка и лейка, пленка.

2. Винтовка.

3. Ружье.

4. Руж. припасы, увеличитель, трансформатор.

5. Пушка с фотоматериалами.

6. Провизия.

7. Белье.

Привести в порядок ружье.


4 Июля. Раньше было хорошо жить, потому что всему был выход, если чувствовал злобу, то вот он виновник, сосед плохой, дерись, судись, избивай. А если тебя тянет добро, подавай милостыню или гостей созывай. Там и тут сводилось к человеку. Теперь же не человек, а процесс, ни винить нельзя никого в отдельности, ни любить. Так заблудится собака, прибьется к другим людям — ничего себе жить, только временами не по себе ей, завоет… Часто думаешь вот: чтобы жить, надо все принять, весь наш страшный опыт жизни, а когда задумаешься — что это? Смерть.

Часто теперь приходит в голову такое, — что надо бы все существующее у нас принять как неизбежное всякого глубокого опыта жизни. Но когда ясно представишь себе случай этого неизбежного, то возмущаешься и говоришь: «Нет, этого принять невозможно». И вдруг начинаешь понимать, что это невозможное для приятия есть смерть и что единственный выход из сферы позорного случайного есть своя личная полная готовность идти своим личным углублением жизни на смерть, и как говорится: смертию смерть…{246}


Искусство — это врученный художнику момент всеобщего творчества жизни, момент мироздания в ритмической согласованности сущего.


5 Июля. Вчера приехал из Москвы Лева. Сегодня окончательно собираемся.

1) Вопрос о комнате. 2) О фин. повинности. 3) Проявитель, открытки и прочее. 4) Аптека. 5) Ружье. 6) Денежный счет. 7) Копир. бумага. 8) Часы.


Перейти на страницу:

Все книги серии Дневники

Дневники: 1925–1930
Дневники: 1925–1930

Годы, которые охватывает третий том дневников, – самый плодотворный период жизни Вирджинии Вулф. Именно в это время она создает один из своих шедевров, «На маяк», и первый набросок романа «Волны», а также публикует «Миссис Дэллоуэй», «Орландо» и знаменитое эссе «Своя комната».Как автор дневников Вирджиния раскрывает все аспекты своей жизни, от бытовых и социальных мелочей до более сложной темы ее любви к Вите Сэквилл-Уэст или, в конце тома, любви Этель Смит к ней. Она делится и другими интимными размышлениями: о браке и деторождении, о смерти, о выборе одежды, о тайнах своего разума. Время от времени Вирджиния обращается к хронике, описывая, например, Всеобщую забастовку, а также делает зарисовки портретов Томаса Харди, Джорджа Мура, У.Б. Йейтса и Эдит Ситуэлл.Впервые на русском языке.

Вирджиния Вулф

Биографии и Мемуары / Публицистика / Документальное
Дневники: 1920–1924
Дневники: 1920–1924

Годы, которые охватывает второй том дневников, были решающим периодом в становлении Вирджинии Вулф как писательницы. В романе «Комната Джейкоба» она еще больше углубилась в свой новый подход к написанию прозы, что в итоге позволило ей создать один из шедевров литературы – «Миссис Дэллоуэй». Параллельно Вирджиния писала серию критических эссе для сборника «Обыкновенный читатель». Кроме того, в 1920–1924 гг. она опубликовала более сотни статей и рецензий.Вирджиния рассказывает о том, каких усилий требует от нее писательство («оно требует напряжения каждого нерва»); размышляет о чувствительности к критике («мне лучше перестать обращать внимание… это порождает дискомфорт»); признается в сильном чувстве соперничества с Кэтрин Мэнсфилд («чем больше ее хвалят, тем больше я убеждаюсь, что она плоха»). После чаепитий Вирджиния записывает слова гостей: Т.С. Элиота, Бертрана Рассела, Литтона Стрэйчи – и описывает свои впечатления от новой подруги Виты Сэквилл-Уэст.Впервые на русском языке.

Вирджиния Вулф

Биографии и Мемуары / Публицистика / Документальное

Похожие книги

Актерская книга
Актерская книга

"Для чего наш брат актер пишет мемуарные книги?" — задается вопросом Михаил Козаков и отвечает себе и другим так, как он понимает и чувствует: "Если что-либо пережитое не сыграно, не поставлено, не охвачено хотя бы на страницах дневника, оно как бы и не существовало вовсе. А так как актер профессия зависимая, зависящая от пьесы, сценария, денег на фильм или спектакль, то некоторым из нас ничего не остается, как писать: кто, что и как умеет. Доиграть несыгранное, поставить ненаписанное, пропеть, прохрипеть, проорать, прошептать, продумать, переболеть, освободиться от боли". Козаков написал книгу-воспоминание, книгу-размышление, книгу-исповедь. Автор порою очень резок в своих суждениях, порою ядовито саркастичен, порою щемяще беззащитен, порою весьма спорен. Но всегда безоговорочно искренен.

Михаил Михайлович Козаков

Биографии и Мемуары / Документальное