Дневники: 1936–1941

Не самое счастливое лето. Вроде все есть для счастья; ничего лишнего. И если бы не смерть Джулиана – до сих пор не верится, когда я пишу это, – мы были бы очень счастливы. Мы – это Л. и я, особенно теперь, когда «Годы» проданы в Америке тиражом в 40–50 тысяч экземпляров; теперь, когда у нас есть финансовая подушка, когда мы, возможно, передадим управление издательством, купим другой дом и лично будем счастливы и самодостаточны настолько, насколько это вообще возможно, однако его смерть, немыслимая утрата, лишает все это содержания. Я не позволяю себе думать. Просто факт. Не могу смириться с его сутью. Не могу думать ни о чем, кроме работы и игры в буль. Сейчас у нас Том и Джудит, и я считаю, что решила проблему выходных должным образом, превратив ее в разумную и даже приятную привычку приглашать друзей в дом. В каком-то смысле Том с его чувствительной, стеснительной, робкой, но весьма специфической натурой очень похож на меня. Сегодня утром, когда хвалят пьесу Пристли582, он волнуется, как следовало бы и мне, и выказывает, подобно мне, недоверие к критикам, но все равно украдкой читает их, как и я. Том выглядит печальным, усталым; но оживляется под влиянием свежей, откровенной и способной, но не утонченной и, осмелюсь сказать, не особенно эстетичной молодости Джудит. Она громадина, работяга, но с обычными комплексами, как мне кажется, и погруженностью в себя. Сейчас надо написать несколько писем: Вите (которая прислала короткое и очень трогательное послание от Нессы, то есть отправленное втайне через Виту, что я «помогла» ей больше, чем она может выразить); Шамбруну, моему работодателю; фабианцу583 и другим, – ибо с приходом осени начинается сезон писем, а социум пытается схватить меня своими грубыми лапищами. Вот почему писем с похвалами и требованиями больше, чем обычно.

Вулфы вернулись на Тависток-сквер в воскресенье, 10 октября.

12 октября, вторник.

Лондон.

Да, мы вернулись на Тависток-сквер, и с 27 сентября я не написала ни слова. Это свидетельствует о том, что каждое утро я была всецело занята «Тремя гинеями». И вот я открыла дневник, потому что в полдень, 10 минут назад, я, как мне кажется, дописала последнюю страницу «Трех гиней». Ох, с каким же напором я неслась вперед по утрам! Слова давили на меня и выплескивались на бумагу, если это, конечно, можно считать чем-то хорошим, словно лава из вулкана. И по окончании работы голова спокойная и холодная. Задумка не давала мне покоя с тех самых пор, как я обдумывала ее в Дельфах. Но потом я заставила себя сначала впихнуть ее в художественное произведение. Нет, художественное я придумала раньше. Сначала были «Годы». А как я сдерживалась, как выносила ту ужасную депрессию и откладывала «Три гинеи», за исключением нескольких отчаянных заметок, пока не избавилась от этого тяжкого беремени – от романа «Годы». Так что я заслужила свой порыв вдохновения. Хотя он тоже потребовал и раздумий, и времени. Но хорошо получилось или плохо, я пока не знаю. Теперь надо добавить библиографический список и примечания, а потом взять неделю передышки. Возможно, перерыв мне обеспечит мистер Дэвис584 из «Harper’s Bazaar», который придет сегодня на чай, чтобы обсудить рассказ, предложенный ему тем багровым мошенником, каким мы теперь считаем этого месье Шамбруна, которого я забыла описать, – агента, предложившего ?200 за «Ювелира и герцогиню» и теперь, по-моему, пытающегося как-то выкрутиться.

Получается, здесь нет ничего о последних неделях в Монкс-хаусе. Погода была очень хорошей. Это объективное утверждение звучит странновато. Несса уехала в Париж [на выставку]. Вчера вечером она впервые приехала сюда. У нас есть все необходимое для счастья, но счастья нет. Все лето я ловила себя на мысли, что повторяю стихи Лоуэлла585 о тех, чьи шаги мы хотим услышать, – стихи о племяннике, погибшем на войне. Когда умер Тоби, я ходила по Лондону, повторяя про себя стихи Стивенсона586: «Ты один пересек поток меланхолии». Плохие стихи, я полагаю, и все же оба сами собой приходили на ум. С Тоби я хотя бы ощущала себя ровесницей. С Джулианом я как старуха, которая причитает, что больше не увидит молодежь. Его смерть противоестественна. В голове не укладывается. Возможно, потому, что он был жестоко убит. С этим переживанием я пока ничего не могу поделать. Все еще пустота; убитая горем Несса – смотришь на нее, а поделать ничего не можешь. Но что странно, я не могу ни выносить этого, ни описать. Конечно, я заставляю себя продолжать работу над книгой. Но будущее без Джулиана обрезано, оборвано, деформировано.

Мы решили не продавать издательство, а позволить ему постепенно угаснуть и печатать только свои собственные книги. По-моему, хорошее решение. Оно дает возможность путешествовать и сэкономить немного денег. Нам не придется писать для других издателей. Таким образом, мои теории так и иначе подтверждаются, а мы получаем новые возможности для экспериментов и свободу.