Дневники. 1946-1947

и залезает сам по лесенке и говорит. – Сытый, – сказала Ляля, – коренастый, и благодаря этому сохранил способность и охоту говорить проповедь. – Так вот это же и у нас в литературе, хотят чиновники разделить писателей на три класса: первый – немногие совершенно сытые, второй вроде меня – средние и третий – голодные. Через сто лет поймут, почему писатели наиболее ревностные <4 слова вымарано> были и наиболее сытыми.

Странно, что я не могу побороть в себе и неприязни к политикам, и в то же время приятности, если меня кто-либо из них похвалит. И тоже ловлю себя иногда на приятном чувстве, когда воображаю, что меня куда-то позовут и там признают. Чуть только подумаешь холодно, и все это исчезнет, как дым, но... это подлое во мне все-таки есть и действует тайно и, несомненно, составляет одну из сил, образующих борьбу человека за первенство. Эта подлость есть, наверно, и у святых и тоже у них действует где-то под лостью (что это – лость?).

Итак, под лостью, а сверх лости у меня все-таки есть вера в Слово. Только благодаря этой вере я мог заняться такой расстановкой агрегатов моей души, чтобы направить бормотание своего ручья в Океан (т. е. Слово).

Если я приеду на мою родину в Елец как знаменитость, мне покажут достижения агротехники, каких и не снилось моей матери. Но если я потребую, чтобы мне показали мою родную деревню, то я увижу, что за 30 лет она вконец разорилась. И так во всем мы живем напоказ, и война, единственное наше достижение, выходит теперь, тоже была не для нас и тоже напоказ. На родине моей личной и на твоей родине, мой друг, ничего нет, но вся наша родина славится и величится. <3ачеркнуто: Так все, как небо, раскинулось над пустым Ничего. Другими словами, у нас нет личности.>

Нет писателей, и есть большая литература!

476

Столб. На Большой Садовой есть чугунно-граненый столб и на нем два больших кругло-матовых фонаря. Столб стоит на самом краю панели, а с другой стороны забор, ограждающий ремонт дома. Между столбом и забором может пройти только один человек. И если двое встречаются, то другой должен идти по другую сторону столба. Но там с панели на улицу ступенька, и возле ступеньки бежит весенний грязный ручей. Встречному приходится одну ногу поставить прямо у подножия столба и, обняв его, другую ногу пронести над ручьем. Так целый день с утра до полночи бедные люди обнимают чугунный столб, а он ничего-то не чувствует! И сколько между нами, людьми, таких столбов: их обнимают, а они ничего-то не чувствуют.

Это не способ! Вот это «не» и есть то самое отрицание, которое лишает сил действовать и воскликнуть осанну. Для «способа» нам нужен наш личный идеализм с возможностью каждому достигнуть свободы. Вместо этого <4 слова вымарано>: мы можем, восхваляя <1 слово вымарано>, получить славу и деньги. Так и получают этим способом ловкачи <2 слова вымарано> деньги и славу. Но есть у нас в зрачке у каждого какой-то человечек, голова вниз, ноги вверх: этот человечек нашептывает нам, что это не способ. Вот бы этого человечка вывести нам из опрокинутого состояния, вот бы поднять его! И вот это усилие, этот каждому из нас присущий идеализм чурается того способа.

Чуть непоздоровилось, и сейчас не знаю, к чему это выйдет. Но солнце на дворе такое яркое, так празднуют дома, крыши, кресты и всякие цветные тряпки канун великого праздника Светлого Христова Воскресения, что и я это почувствовал и понял эту свою прирожденную радость жизни как существо здоровья. Это все было мое здоровье и поэзия в нем, вернее: такое здоровье, что даже и поэзия в нем. Охотничье чувство – это и есть чувство здоровья или радости жизни, и поэзия, свойственная охотникам, есть выражение радости жизни.

477

В здоровье рождается радость жизни и может дойти до поэзии, и религия наша христианская вышла из радости жизни (другое дело, во что это вылилось).

12 Апреля. Солнечный день после ночного мороза. Вечером пасмурно, ночью подмерзло и трусил снежок. Но мы пошли в церковь (Новокузнецкую) до снега, и было очень хорошо: тихо и не холодно. В домах у верующих светились огни, неверующие спали. На Пятницкой отдыхающие рельсы подсказали нам и на все вокруг так поглядеть: закончилась грохочущая жизнь, и все предметы теперь имеют возможность раздумать: что это было? Вдруг в этой московской тишине закричал петух, и раз, и два, и три, как по Евангелию...

В церкви великое событие: приспособили микрофон, и богослужение вышло на воздух. Мы стояли, прислонившись к забору, и слышали все до одного слова, <1,5 строки вымарано>. Но это нам так хорошо от радио, а настоящие народные верующие, наверно, не могли в сладость помолиться без мучения. Когда из церкви выходили потные, измученные и все-таки радостные люди, Ляля что-то сказала вслух о вере, и ей кто-то ответил, имея в виду перенесенные мучения: – Будешь веровать! – А старушка на это прибавила: – Господь за нас больше мучился!