Дневники. 1946-1947

И что самое главное, сладость какой-то золотой свободы этого мифа исходит из фактической полной неволи. Начиная движение (сознание) от стены, в которой мы были заделаны, нам кажется, будто не мы это двинулись, а стена пошла.

Так и золотой век (с ним и Руссо, и Толстой, и др.) - это мечта об утробе, в которой мы были неподвижны в отношении сознания.

Мечта об утробном покое - вот первая прелесть* того, что нам дает чувство природы.

И есть еще другая прелесть, возникающая в чувстве природы: это мечта о всем человеке, гармонически организованном и целесообразно устремленном из прошлого через настоящее в будущее. Эта прелесть природы похожа на зеркало, в котором видишь себя звеном всего этого человека. И эта вторая прелесть, знакомая почти каждому, прямо противоположна прелести золотого века.

Там прелесть питается забвением сознания, здесь, напротив, возможностью единства движения сознания всего человека. И я думаю, что когда мы смотрим в это зеркало и говорим: «природа», то эта называемая нами природа есть сам человек. И еще я замечал, что когда мы видим себя в это зеркало, то повседневный конкретный индивидуум бывает похож на каплю воды, взлетающую в брызгах водопада.

Это «прелести». А к этим прелестям разобрать природу, как антитезу человека, его соперника и врага. И наконец, природу на службе у человека.

* Прелесть - здесь (церк).: соблазн.

71

Момент гармонии, когда природа это весь человек и весь человек есть природа.

Вот это все понимание природы и дать в «Канал», и момент равновесия природы и человека дать во исполнение: «да умирится же с тобой и покоренная стихия» (т. е. что канал построен).

Самое же главное, это надо изобразить стихию человека (стихию сознания) рядом со стихией воды и другими стихиями в естественной борьбе.

Итак, наметим картину взаимоотношений человека и природы, которые должны быть показаны в «Падуне».

Нескромные свидетели. Читаю воспоминания Ильи Толстого и думаю о детях, как о нескольких свидетелях нашей жизни. Вот мой Лева тоже - что-то ведь напишет о мне, а что? если и десять минут при жизни моей не может осмелиться искренно что-нибудь сказать, и понимает моё всё по мерке на свой аршин.

6 Марта. Преждеосвяшенная.

Начинаю «Падун» писать, т. е. рассказывать в образах, доступных в понимании всем возрастам, как «Кладовая солнца», о своих переживаниях и мыслях в отношении человека и природы. Сутулов и Анна будут раскрытием Митраши и Насти, но только ввиду сложности задачи надо пуще пригвозживать их к быту. Способ писания будет такой: продирать намеченную главу во что бы то ни стало, только чтобы дойти до сцепки со следующей. Все дело в сцепке.

Прислали на отзыв рукопись Григорьева о Горьком для детей. Григорьев, не имея ни малейшего чувства поэзии, в своих книгах пробует обойтись без нее, и его проза движется не поэзией, а вроде как бы особыми григорьевскими щелчками. Щелк! и видишь в словах, как в зеркале, самого Григорьева. Так он не пишет, а щелкает. Думаю, что все в писании начинается от музыки: это от музыки взмывает стихами поэзия и, сгущаясь, утверждается в прозе. Так и

72

река бежит: берега - это проза, а все что бежит в берегах - это стихи.

Володя сказал об этой книге, что в ней сказывается старческое многословие. Старость тут ни при чем, потому что у Григорьева никогда в словах не было поэзии, и проза его была деревянная. Это один из мучеников литературы, мнящий заменить поэзию честным делом.

Дня три уже хозяйничает у нас К.Н. Барютина, и очень хорошо, так спокойно и приятно. И все у нее выходит хорошо, потому что в хозяйстве она понимает его служебное назначение и сама определяется слугой. А вот теща в хозяйстве - это барыня, ее дело распоряжаться, властвовать. Но слуг-то нет для нее, и вот бедная теща сидит, как рак на мели. Вспоминается доктор в Пушкине: тоже король без штанов с одной претензией на трон. В этом свете разделения всех по природе на слуг и господ стараюсь понять себя и Лялю (мы похожи): мне кажется, что по природе своей мы господа, но мы сознательно отказались от господства, и через это мир подданных сам к нам пришел, и мы, совсем не думая, и даже отрицая господство, стали царями, мы с ней не слуги, не господа, мы - цари.

Сегодня годовщина смерти Шишкова. Мне придется выступать.

Группа русских писателей (кровь не в похвальбу, а в необходимость). Смирение. Юмор. Детское Село - годы - томы (жизнь писателя). Ленинград подрезал. Я понял: не тот! Но он скрывал. Привыкли: нет, кажется, ничего, тот. И юбилей. Это произошло. Последний разговор: - Но ведь хотелось утешить, и стыдно: нет утешения. Это так. Его нет больше. Примем это - нет, и нет утешения. Кто на очереди? Утрата обогащает сознание. Впервые видишь человека.

Выступал, может быть, и неплохо: некоторые поняли. После слов: русская литература всегда была литературой совести, а в Европе было произнесено: «совесть - химера», кто-то даже крикнул: «верно»!

73