Дневники. 1984

В разговоре долго говорили о положении дела в милиции: денег не пла­тят, начальник — противник возбуждения уголовного дела — открытый вор. С.П., который ездил на машине со мною, спрашивает, кто победил на выбо­рах. Коммунисты. Это в архидемократическом Обнинске. Я помню город на следующий день после путча. Отсюда вывод: коммунисты победят везде, где плохо, где все повержено.

Вчера звонил Куняев: наговорил много лестного про роман, хотя я не уверен, что читал он его подробно. Берут(в 3 и 4) номера. Я сомневаюсь.

Вечером звонил Вульф: реакция после моей статьи.

23 января, вторник. Вчера состоялись выборы спикера в Верховную палату. Им стал Строев. Это политическое нагнетание не меняется, не может кончиться ничем хоро­шим. Радости от победы «наших» нет. Тревога за людей, за страну-то я не тревожусь. Для России иногда требуется, чтобы было плохо. Она вывернется и выйдет окрепшей. Но, как всегда, за свою «крепость» она заплатит людьми, своим народом.

Вечером был в СТД на презентации книги Вульфа. Была Степанова, все говорили о потрясающем успехе книги. Из людей, на которых мне интересно было посмотреть, были: И.Соловьева, И.Саввина. В свое время Соловьева была рецензентом «Живем только раз», в «Новом мире». Сейчас это седо­власая и живая семидесятилетняя женщина. В конце вечера после фуршета призналась мне, что выпила бутылку водки.

Постарела и Саввина. На лице какие-то пятна. Пыталась бурчать на меня из-за заметки в «Независимой» («Я еще не дочитала»). Пристально, ока­зывается, интеллигенция следит за каждым печатным словом.

Очень много говорили о «любви». В присутствии 90-летней женщины в этом было что-то развратное. М.б., и сенсации бы не было, ес­ли бы книга вышла «потом». Что-то здесь есть недостаточное.

25. среда. Утром был у посла Македонии на ул. Дм.Ульянова. Посольство — в квар­тире на 1-м этаже. Посол — Г. Тодоровский — славный профессор, на пен­сии. Говорили об обмане и о литературе. Маленькая, наперсточная страна, крошечное посольство. Начинаю испытывать жалость к этому миру,

28 января воскресенье. Ничего не поделаешь, придется писать о похоронах и смерти Юрия Дави­довича Левитанского. До слез жаль старика, и он сейчас, как живой, передо мною. Вечером в четверг мне позвонила его третья жена Ирина: умер Юрий Давидович. Я по своему жесткому обыкновению подумал: опять все хозяйст­венное напряжение, как и в случае с Томашевским, падет на меня. А не ходим ли мы на кладбища потому, что боимся, как бы наши собственные похороны не ока­зались пустыми? Обмен.

Юрий Давидович умер в Мэрии, после какого-то совещания, где демократы — в виде заговора — рассуждали, как сыграть так, чтобы выиграл президент­ские выборы Ельцин. Приблизительно на такой же сходке я был летом у Филатова. Кстати, как я и предсказывал тогда, выборы они проиграли.

Утром в пятницу, половина десятого, я уже отдиктовал некролог, кото­рый в субботу поместила «Московская правде». Спасибо Саше Егорунину, который помог мне и дал точные наводки и сам же поставил в номер. К двенадцати в институте уже стояла выставка из книг Юрия Давидовича. Но тут возникли вопросы с охраной, которая ушла из общежития, и я забыл о дате похорон: 12 часов, ЦДЛ, панихида. С этим и уехал в Обнинск в надежде отдохнуть и приехать вечером в воскресенье. Но в субботу эта несчастная дата — 12 дня — всплыла у меня в памяти.

Все это я описываю, чтобы стало ясно и происходящее далее. Еще не было 2-х, ушел по совершенно темному поселку, через ж.д. пути, через лес, опоздал на электричку. Первоначально я хотел переодеться, но, к счастью, этого не произошло, потому что на кладбище я бы продрог.

В одиннадцать я приезжаю в Москву, ровно к 12 — в ЦДЛ. Сразу же ви­жу в Малом зале принаряженные и, скорее, торжественные, нежели траурные, фигуры. Командует всем Эдлис. Я подхожу: «Дай мне слово». Он: «Нет». Я становлюсь в сторонку и наблюдаю. Говорят Соколов, Евтушенко, длинно Эдлис, Поженян, Вознесенский. Вознесенский не го­тов, и спасибо ему лишь за то, что он читает стихи Левитанского. Ев­тушенко читает свою какую-то полупрозу-полустихи. Эдлис, как опытный актер и драматург, поигрывает и делает вид, что забывает закрыть «тра­урный митинг». Потом вспоминает и возвращается. Проходя мимо меня, останавливается (из зала все наблюдают и по-своему комментируют): «На кладбище выступишь!» К этому времени в моем сознании уже готова статья о том, как мне не дали слова: демократы и у гробовой ямы воюют с патриотами. Я говорю: «Нет, я болен, я не могу ехать на кладбище». Я-то понимаю, что меня не хотят выпускать на публику, боятся моих слов, боятся, что я схвачусь по поводу основных тезисов Эдлиса: Левитанского убила чечен­ская пуля и по поводу об одиночестве. Через пару минут остываю: «Скажу на кладбище». Я-то выше того, чтобы воевать у могилы.