Дневники

25 мая. Замятин в Холомках, Тихонов в Москве, а между тем номер «Литературной газеты» сверстан — нужно его печатать. Штрайх (выпускающий) дал вчера 2 номера: мне и другому редактору, Волынскому. Нужно было спешно за ночь продержать корректуру. Я бегал целый день по городу, вечером читал лекцию, а в 10 час. сел за работу над номером. Около часу ночи я, очень уста- 1921 лый, закрыл глаза, и мне показалось, что я вижу Во

лынского и слышу, как он говорит:

А я, Корней Ив., не держал корректуры. Я знал, что если эту корректуру держите вы, она в верных руках, и все будет хорошо!

Я открыл глаза и решил отложить корректуру на утро. Проработав утром часа два, я кончил весь номер, послал его в редакцию «Литературной газеты», а сам пошел в Дом Ученых похлопотать о тканях. Встречаю на Мойке Волынского, и он говорит мне слово в слово:

А я, Корней Ив., не держал корректуры. Я знал, что если эту корректуру держите вы, она в верных руках, и все будет хорошо.

Слово в слово. Всякую свою лень Волынский оправдывает либо угодливой лестью другому, либо — чаще всего — высокими благочестивыми словами. Когда он испугался читать о свободе печати, он сказал, что он не желает спорить с правительством в столь низменном тоне, что есть другие, более высокие принципы и т. д.

25 мая. Среда. Готовлюсь уехать. Целодневная работа. Денег нет. Гржебин не вернулся. Провизии ни дома, ни в дорогу нет. Все раздирательно и очень трудно. Добыл лошадь — прибыл домой, — пообедал одной картошкой — приехал на вокзал. Канитель 3-часовая, чтобы попасть в служебный вагон — ужасный и набитый доверху. В вагоне слышал частушки:

Я на бочке сижу, А под бочкой каша. Вы не думайте, жиды, Что Россия — ваша.

Сидит Ленин на березе, Держит серп и молоток. А за ним товарищ Троцкий Бежит с фронта без порток.

Я на бочке сижу, А под бочкой кожа. Ленин Троцкому сказал Жидовская рожа.

Я на бочке сижу, А под бочкой мышка. Скоро белые придут, Коммунистам крышка.

Глупая песня!

Потом в вагоне я познакомился с коммунистом- 1921

чекистом. Разговорились. Сумбур благородных слов и внезапных самоуправных поступков. В вагон вошел маленький человечек — пьяный. Подмигивая, он стал бранить советскую власть: «всех прикрыла красная книжка!» — Чекист взволновался: нет, товарищ, я этого не позволю. Вы не исполняете долга. — Плевать мне на долг! Я сам начальство, я служу в Уголовном розыске и еду по секретному поручению. — А, вот как! погодите. — Вышел на станции Гатчина — и многозначительно объявил, что преступник завтра же полетит со службы. Уголовный розыскист был так пьян, что между прочим сказал:

«Покуда мужик не грянет, гром не перекрестится!»

Он сказал это дважды, и никто не заметил.

Еще частушка:

Сидит Троцкий на заборе, Плетет лапти костычом, Коммунистов обувает, Дезертиры босиком.

26 мая. Утром в Пскове. Иду в уборную 1-го класса, все двери оторваны, и люди испражняются на виду у всех. Ни тени стыда. Разговаривают — но чаще молчат. Сдать вещи на хранение — двухчасовая волокита: один медленнейший хохол принимает их, он же расставляет их по полкам, он же расклеивает ярлычки, он же выдает квитанции. Как бы вы ни горячились, он действует методически, флегматически и через пять минут объявляет:

Довольно.

Что довольно?

Больше вещей не возьму.

Почему?

Потому что довольно.

Чего довольно?

Вещей. Больше не влезет.

Ему указывают множество мест, но он непреклонен. Наконец, является некто и берет свои сданные вчера вещи. Тогда взамен его вещей он принимает такую же порцию других. Остальные жди.

Скорее приходите за вещами, — говорит он. — Бо тут много крыс, и они едят мои наклейки.

На свое счастье, я на вокзале встретил всех пороховчанок, коим читал некогда лекции. Они отнеслись ко мне сердечно, угостили яйцом, постерегли мой чемодан, коего я вначале не сдал, и т. д.

1921 На вокзале в зале III класса среди других началь

ствующих лиц висит фотографический портрет Максима Горького — рядом с портретом Калинина. Визави картины Роста — о хлебном налоге.

Говорит по совести Советская власть: Не пришлось крестьянству пожить всласть, Не давали враги стране передышки, Пришлось забирать у фронта излишки.

Рвал на себе Наркомпрод волосы, А мужички не засевали полосы, Потому «оставляют на крестьянский рот» И ничего в оборот.

Теперь, по словам Роста, будет иначе:

Не все, что посеял, лишь часть отвали — Законную меру, процент с десятины, А все остальное твое — не скули. Никто не полезет в амбар да в овины. Расчет есть засеять поболе земли, Пуды государству, тебе же кули.

К Первому мая псковским начальством была выпущена такая печатная бумага, расклеенная всюду на вокзале: «Мировой капитал, чуя свою неминуемую гибель, в предсмертной агонии тянется окровавленными руками к горлу расцветающей весны обновленного человечества. Вторая госуд. типография. 400 (экз.) Р. В. Ц. Псков».

Вот вполне чиновничье измышление. Все шаблоны взяты из газет и склеены равнодушной рукой как придется. Получилось: «горло весны» — все равно. Канцелярский декаданс!

Барышня в лиловом говорит: «Это не фунт изюму!», «Поба- чим, що воно за человиче», мужа называет батько и т. д.