Дневники

гласился — и изо рта его сильно понесло спиртом. Поехали мы с необычайной быстротой — так что даже на расстоянии нельзя рассмотреть пейзажа: мелькает. Впереди туча — мы догнали ее, минут пять побыли под ее дождем, и вон из-под нее — под синеву, под солнце. Часто бывал в туннелях — иные 5 миль длины. Почва по дороге каменистая, и, когда случалось проезжать разрезанный холм, — было видно, что холм состоит из кремня. Останавливались мы раза 3, и то минуты на 2, не больше.

Ужасно однообразны английские города. Reading, например, — это ряд красных ровных домиков, построенных каким-то Аракчеевым, узколобым и фанатически бездарным. И таковы почти все улицы. Хотел бы я знать годовую цифру самоубийц в городе Reading, должно быть, ужасно громадная. Хотел высмотреть из окна тюрьму, где сидел Оскар Уайльд, — не нашел. Поезд двинулся. И я рад. Ибо если бы я еще секунду глядел бы на эту безнадежную череду перпендикулярных домиков—у меня разболелись бы зубы. Помню старый замок в Ньюпорте на берегу реки, окруженный илом.

Я приветствовал из окна какую-то старушку — она радостно ответила. Мой спутник меж тем придал своему воробьиному лицу значительность, отчего оно стало еще воробьинее, и заявил: mind you — I am engineer! Electric⁴⁵. Опять бутылка и неизбежный разговор о войне. — Mind you — всякая война всегда нехороша. По крайней мере так было до сих пор. Так что я ни за Японию, ни за Россию. — А когда бурская война была, вы то же самое говорили? — Да. — Стало быть, вы не были за Англию. — Как можно — конечно, я был за Англию. — Опять бутылка. Оказалось, что этот воробей был и в Испании, и в Голландии. Но про Голландию он ничего не знает, а про Испанию знает только, что там апельсины. Среди пути он рассказал мне анекдот — феноменально глупый, неправдоподобный — но, по его мнению, чрезвычайно смешной:

Американец прибыл в Англию, сел в английский вагон. — «Кондуктор, когда мы тронемся?» — Погодите. — Тронулся поезд — сначала легонько; американец недоволен: мы никогда так тихо не ездим в Америке. Поезд пошел по 40 миль в час. Американец крикнул: мы никогда так скоро не ездим в Америке, и с испугу выпрыгнул в окошко. «И с испугу выпрыгнул в окошко», — повторял воробьиный человек — в восторге.

Приехал в Кардифф. Улицы старые, солидные, но какие-то линючие. Таблички с названием улиц стерлись и торчат совсем ненужные. Кеб тоже особенный был у меня, провинциальный. Больше ничего не заметил, темно. Еду к Holl B-ters — заперто. И ни звонка, ни молотка. Извозчик говорит: меньше, как за 1904

полкроны, я с вами на пристань не поеду. Едем. Гавань очень извилистая — много закорючин, и каждая закорючина зовется gate⁴⁶. Через эти gates переброшены дряхлые мостки — деревянные. Едешь, а они дрожат. Вот-вот свалишься в бездну. Справились у сторожа, тот посмотрел на бумагу, висящую у домика, сказал cabby какую-то цифру — кэбби поехал веселей и, подъехавши к какому-то столбу угольной пыли — сажен пять в высоту и сажен 12 в ширину, — сказал: — вот! Стараясь не дышать — пробрался я по досочке на пароход. Вышел высокий мужчина. Я думал, что он капитан, дал ему письмо. Он письмо прочел, положил обратно в конверт, возвратил мне и только тогда сказал, что он не капитан. Пошел к кебмену, он взял мои вещи, принес на борт, я пошел помочь ему — и до сих пор удивляюсь, как это я с тяжелой корзиной смог пройти по этой доске. Прошел. Мне показал этот высокий человек мою каюту — большую, с диваном, койкой, комодом и шкафом — и smoсking room⁴⁷. А если вы любите музыку—так вот вам фонограф. К счастью, я не люблю музыку — не то бы я возмутился против такого силлогизма. Но фонограф оказался хорошим, бесшумным, нехрипящим, с оттенками. Сыграли мы несколько пьес — я попросил этого высокого человека показать мне, где почта — домой письмо отправить захотел, тот надел галстух и мы, дружески болтая, вышли. Вдруг человек прошептал: а вот и капитан, — и подбежал к кебу. Оттуда вышел усатый толстяк, мертвецки пьяный. Я на пристани сунул ему письмо. Он взял меня за рукав, да так крепко, что захватил и руку. Высокий человек раболепно помог ему пройти по дощечке и попросил денег для извозчика. Тот глянул на него и гаркнул: пускай подождет, bloody, damned⁴⁸. Грузно сел и тупо стал глядеть на мое письмо, которое я так торжественно вез.

Высокий мой друг, к удивлению моему, оказался steward’ом и стоял перед капитаном в струнку. Закусили мы холодным мясом, капитан дрожащими пьяными руками заводил фонограф, и ко всему этому был аккомпанемент: заплатите, сэр, извозчику, извозчик дожидается. — В ад извозчика! — Я выпил две небольших бутылки пива — голова у меня разболелась мучительно. Стюард, наконец, пошел со мною на почту. На пристани встретили мы молодого человека, а неподалеку от него — кеб. — Вы кебмен? — спросил я его. — Я, — весело отвечал он. — И вам не надоело ждать? — Чего надоело? We are accustomed to it, Sir⁴⁹, — бодро ответил он; почему-то его

1904 бодрость напомнила мне, что теперь осень. День об