Дневники

А по другой стороне,— она очень широкая и с той стороны надо уж очень внимательно смотреть, чтобы разглядеть “троицу”,— идет командир со сверкающими золотыми погонами. К нему прижалась женщина в платочке. Глаза у нее полны слез. Она смотрит на него. И у него тоже скорбь в глазах... Они, конечно, не видели “троицу”,— но они знают и без того, что такое война! А ему, должно быть, пора “туда”.

В конце моста,— впереди, увидал женщину. На голове что-то вязаное, плотно облегающее, как шлем, но очень высокое. Вглядываюсь: рваными тряпками, чем-то плотно скрепленными. На ногах рваные калоши, настолько рваные, что видны пятки,— без чулок,— и под пятками грязные листы бумаги, видимо, всунутые — для тепла. Личико маленькое, съежившееся,— сорокалетней фанатички, с красным, лоснящимся носиком. Кто это? Монашка? Диверсант? Нищая? Она идет и бормочет что-то морщинистыми губами, и калоши ее шлепают мимо потемневших куч снега, свезенных на Болото. В небе, то тут, то там, словно открывают огромные вентиляторы — летают невидимые истребители, ибо солнца нет и тучи серые, и много их!..

267

19. [II]. Пятница.

Дома. Писал и тут же перепечатывал рассказ “Честь знамени”. Получается что-то длинное.

Наука всегда стремилась классифицировать. Теология мешала ей в этом. Но, теперь теология не мешает — и наука словно сошла с ума. Каждая отрасль науки,— даже не наука! — старается приобрести свой язык, свои термины, свои значки. Литературоведение, пока, питается крохами, падающими со стола философии и экономики, но уже так называемые “формалисты” пытались изобрести,— да и изобретут еще! — свой литературный жаргон. Мне нужны были справки о радиоактивных рудах в Фергане (Ал.Македонский хотел там лечиться,— такова легенда). Я раскрыл В. Обручева “Рудные месторождения”. Как вам нравится, например, такая фраза: “Свиты известняков гряды, поставленных отвесно и принадлежащих к в.силуру, девону и н.карбону, зажаты в свите битуминозных глинистых и кремнистых сланцев в.силура и девона, перемежающихся с вонючими известняками и песчаниками и с пластовыми интрузиями и покровами диабазов, диабазовых и кератофировых туфов и брекчий”. Вся книга написана таким языком. Если же я напишу — “гряда глин, песчаников, туфов и известняков перемеживались в самом беспорядочном состоянии, как рифма у современного поэта”, про меня скажут, что я не знаю жизни, и все выдумываю. А если же я напишу тем чудовищным языком, который я привел только что, меня не будут читать, хотя и признают, что я хорошо изучил дело. Дело! Это все дело состарится через 30 лет, когда ученые уже все будут объясняться значками, и у каждой ветви науки будет своя азбука. Поэты совершенно правильно делают, что не изучают жизни. И я говорил глупости, когда требовал “изучения”. Во-первых, боль нельзя изучить пока сам не переболеешь (а мы болели достаточно — и что толку?), а во-вторых, чем больше ошибок в твоей книге, и чем ты меньше знаешь жизнь, тем ты будешь убедительнее. Корова умеет только мычать, а между тем из-за отсутствия жиров скоро вымрет пол-России, и недаром индусы обоготворили корову. Дело не в том, что “знаешь жизнь”, т.е. понимаешь все эти значки и словечки, куда и что прикладывается, а дело в таланте. И, все! На теперешний дурацкий взгляд Ф. М. Достоевский совсем не знал жизни: он обозначал профессии, а не рассказывал, в чем они заключаются, и как “это” делается. Между тем, никто как он мог показать ужас от этого червя, который и поныне точит нашу страну —

268

 “бюрократизм” (почитайте “Слабое сердце”). А что мы делаем? У всех оказалось — слабое сердце. Мы стали писать, заготовили тетради, чернила,— жизнь манила нас, любимая женщина появилась, друзья... и, напугались! Бросили, не дописав и первой тетради,— и какой-нибудь сукин сын Юлиан Мастикович, через сто лет, разведет скорбно руками и не поймет, с чего это Всеволод Иванов и иже с ним, сами себе сказали — “лоб”! Да не через сто лет скажет, раньше — только дай ему, скоту, волю. Воля, впрочем, дана, но он ее еще упражняет пока не на нас.

 

20. [II]. Суббота.

Исправил статью для “Гудка” об Украине²⁶⁷. Легкая оттепель. Опять шум в голове. Гулял,— купил английско-русский словарь для Тани. Книг нет.

Вечером заехал Бажан. Он, не сегодня-завтра, улетает в Харьков. Сильно встревожен — “как-то они мне в глаза посмотрят? Наверно, им неприятно, и приятно. Да и что "это" такое?” Приглашал к себе. Сказал, что в речи Геббельса, о которой упоминается в сегодняшних газетах, нет ни слова о Гитлере, и что американские газеты пишут, будто Гитлера не то убили, не то он сошел с ума. Наверное, вздор.