Дневники

— Не буду уверять вас, A.M., что я чувствую к вашему журналу восторг. Тем более, что вы ведь могли отвергнуть сразу, а не заставлять меня переделывать два месяца.

Тот что-то промямлил.

Я говорю:

— Пришлите мне экземпляр.

Дроздов обрадовался, словно я его хотел смазать по роже, да промахнулся:

— Да, да, сегодня же. Какой номер вашей квартиры?

— Сорок два.

Неудачный номер!

Теперь долго, с месяц, наверно, буду думать, что все, что я пишу — надуманное. Как будто вся литература вообще — до Библии включительно,— не надумана. Но, бездарно надуманная литература кажется более убедительной. “По Сеньке и шапка”,— как сказал бы Лозовский.

Уф! С другой стороны, и легче — не выпустишь романа — меньше неприятностей, разговоров, больше ожидания в будущем. Но, одно, несомненно, плохо — денег будет мало. А дети приедут, а самому кушать... тьфу, какая гадость!

Однако без житейских гадостей не проживешь — понес в “Гудок” написанное и “надуманное”. Надо спросить о пайке, о телефоне, телеграфировать в Ташкент... привыкай, старик!

 

9. [I]. Суббота.

Вчерашняя беда, как оказывается, пришла не одна: сегодня забежала расстроенная Нина Петровна и сказала, что она вчера го-

237

ворила с Ташкентом. Тамара три раза повторила ей, что ребята поправляются и у них — нормальная температура. То же самое говорит и сегодняшняя телеграмма. Но, главное, как я и предполагал, болен Комка, и тоже тифом. Тамара просит денег — расходы большие. Да иначе оно и быть не может. Но, откуда мне взять денег? Роман не принят. Я могу, конечно, послать все, что у меня есть, но надолго ли ей их хватит? При самом крайнем напряжении сил я могу очерками выбить 6—7 тысяч. Нужно дать Ан[не] П[авловне] — хотя бы тысячу. Постыдное и гнусное положение. Скоты из “Нового мира” и Гослитиздата,— будь вы прокляты, негодяи!

 

10. [I]. Воскресенье.

Вышел на часок, прогулялся. Но, к сожалению, насладиться морозом трудно — был голоден. По воскресеньям из Клуба не дают пищи и потому питаешься “что есть”, а сего весьма немного. Сварили пустой суп, поели кашки,— живот вроде набил, и так как спал ночь плохо, все злился, то и заснул. По дороге, гуляя, завернул в гостиницу — взял телеграммы — одну от Тамары, беспокоится, вторая — из Узгосиздата, требуют рукопись,— иначе печатать нельзя! Бедняги. Они прочли отрывок в “Известиях” и сообщение о моем вечере, напечатанное в “Комсомольской правде”', и, небось, решили — вот роман! Хоть бы они напечатали. Но вряд ли. Волна “надуманности” дойдет и до них.

 

11. [I]. Понедельник.

Перевел Тамаре — 4.000. Завтра переведу еще 3.000. Это все, что у меня есть. Добывая гонорары, позвонил в Военмориздат, редакторы которого приняли роман²³⁹. Там мне сказали, что план бумаги в издательстве сокращен на 50%, и, естественно, романа они напечатать не могут. Так как, в конце концов, М. Эгерт, человек маленький и злиться на него глупо, то я сделал вид, что поверил в его довод, и сказал спокойно:

— Конечно. Бумага есть бумага. Пришлите рукопись.

— Да... да... Я сейчас же позвоню.

— Всего доброго.

Пойду получить 500 р. за напечатанный рассказ (отрывок из романа в “Огоньке”), в “Красноармейце”²⁴⁰, затем — к Войтинской — надо позвонить Романенко о пропусках для детей, затем — завернуть в “Гудок”.

238

Если Данте, действительно, ходил по кругам ада, то как участник подобного же хождения могу сказать, что ужас не в воплях и страданиях, ужас — в привычке к страданиям и в сознании того, что и привычка, и ужас, и страдания необходимы — “так тебе и нужно”.

Надо было б заканчивать “Кремль”, а не придумывать “Сокровища Александра Македонского”. По крайней мере, там я был бы более самостоятельным, а тут — напишешь,— и все равно не напечатают. Там я, заведомо бы, писал в стол, или, вернее, в печку, а здесь я пишу на злорадство и смех,— да еще и над самим собой!

Зашел к Анне Павловне. Она в слезах. Что такое? — “Умер от туберкулеза сын А.Платонова²⁴¹. И Манечка худеет”. Чем тут поможешь? Дал денег, которых и у самого нет.

 

12. [I]. Вторник.

Утром, забежал Федин — худой, с провалившимся ртом,— старик. Пожаловался на гибель своей пьесы²⁴²,— и побежал доставать хлебные карточки, сказав только о Леонове:

— Ленька крутит, крутит, ух!..

Вчера вечером Н. Никитин рассказывал, как они сначала разыграли А. Н. Толстого, сказав по телефону, что с ним будет говорить из Чистополя — К. Федин, а затем явились, непрошеные, сами. Толстой им обрадовался, но супруга приняла холодно. В 3 часа ночи они сказали — “Ну, мы пойдем”. Их никто не остановил. Пропусков у них нет — они шли, показывая билет Союза писателей, и ничего, пришли. О. Д. Форш, ожидавшая Федина, сказала:

— Ну, вчера Алексей Николаевич нахамил вам, а сегодня вы мне. (К. Федин пригласил ее вечером в гости,— и пропал в неизвестном направлении.)