Дневники

Оттуда же рассказы: 1) Свадьба. Шесть летчиков в Мало-Ярославце справили свадьбу с шестью русскими девушками, а на другой день полетели с ними в Берлин. Девушки, глупенькие, радуются. Они поднялись и за городом, — выбросили их из самолета — когда те обессилели, изблевались… 2) В блиндаже, на глубине 14 метров, лежат голые офицеры и девушки, — тоже нагие. Красноармейцы подкрались незаметно. «Что же сделали?» — «Фотографировать не умеем, забросали гранатами». 3) Два командира разговорились в поезде. Один жаловался — оставил семью, потерял не знает где, жена, дети, жалко. Второй — «А я только что обзавелся, хорошая женщина попалась, правда, с ребенком, но ничего». Показывает первому фотографию и тот узнает свою жену.

Звонят из «Московского большевика» — мы напечатаем статью, но если вы изымете похвалы М. Булгакову, а оставите похвалы театру. Я отказался. Пусть лучше статья не появится. — И, вообще, решил статьи прекратить. Это дело не жизненное. За всю войну я получил только один отклик — письмо из Иркутска, от рабочего, о славянстве.

Печатается роман М. Шолохова — «Они сражались за Родину». Веселый разговор, — с войной не соприкасающийся. Заглавие — по Хемингуэю, стиль — по Л. Толстому, содержание — липа из передовой. Смотрел «Нашествие» Л. Леонова. Удручающе. Лучше всех вышел изменник — городской голова Фаюнин, — остальные взяты напрокат из гражданской войны.

Весенняя передышка кончилась. Начались бои на Кубани. — Дружба с англичанами. Немцы говорят о нас, что мы «замаливаем грехи, [нрзб.]».

Хлопоты о даче, о перевозке коровы.

11. [V]. Вторник.

Дал переписать два рассказа Нине Ивановне, машинистке. — Работа — так кстати, — говорит она, — у меня недавно умерла мама. От истощения. Как заснула. Я вхожу в дверь, а она смотрит. Говорить не может, нет сил. Посмотрела, и закрыла глаза. Ждала. Какая сила воли! Хотела посмотреть последний раз.

13. [V]. Четверг.

Переехали на дачу Сейфуллиной в Переделкино^{446}. Вернее, перетащился я с Тамарой, а завтра приедет Ник[олай] Вл[адимирович]. Перед отъездом написал просьбу в Совнарком, Ча[а]даеву — помочь моим детям, страдающим недоеданием. Я предложил эту просьбу начать так:

— Чадаев, Чадаев, Наши чада голодают…

Вчера пришел Лазарь Шмидт. Это был очень важный и очень честный редактор журнала «Прожектор». Он ходил и осуждал многое, так как ему казалось, что люди не живут по линейке. Позже, его трахнуло, но он не бросил своей важности. А теперь он служит писарем в Хлебопекарной команде. И держится он, как пожилой писарь, который страшно озабочен непорядками у себя. Он рассказывал о хлебопеках, — и было это утомительно до безобразия. Тамара старалась скрыть зевоту, я скучал нестерпимо. Лазарь жил и способен жить отраженным светом, — а какой же свет в хлебопекарне?

18. [V]. Вторник.

Копали огород, садили, говорили о мозолях, купались. Дни жаркие, безоблачные. Где-то постреливают — не то учатся, не то зенитки. Событий никаких, кроме того, что хранившиеся на складе после пожара остатки моих книг числом 40,— кем-то утащены. Сохранилась гравюра XVIII, начала XIX, — «Баня», — я ее хотел было подарить Горькому, да не успел, хотел другому, у кого была хорошая баня, — тоже помер; теперь эта единственная из всех уцелевших после пожара.

Вчера начался дождь. Сегодня холодно так, что в пиджаке не согреешься. Сидим, закрыв окна, читаем Горького: превосходный писатель, широко размахивается, по-богатырски, а валит кустарник, ибо воюет не с дремучим лесом, — куда заглянуть боится — как бы не заблудиться! — а с парком. И затем, странное отношение к России, — будто он знает больше, чем она. И, вообще, гордыня неимоверная. Раньше мне нравились воспоминания его, а теперь они кажутся лапшой. Рассказы куда лучше, хотя система образов очень однообразна, а сентенции невыносимы. И все же человек великий — и дай нам бог побольше таких! Я не встречал другого, кто бы с такой верой верил в невозможное: возможность перестроить мир и человека. Впрочем, вера тем и вера, чтоб верить в невероятное.

1944 год

Так кончился мой дневник в 1943 году. Прошел год… ныне опять май 21… раскрыл дневник случайно… Вчера Поликарпов, теперешний секретарь Союза предложил мне снова поехать к генералу Ковпаку, Герою Советского Союза, украинскому партизану. Я говорю «снова», потому, что месяц с лишком тому назад, уже было предложение поехать: со стороны Союза и «Совинформбюро». Я пошел в «Информбюро», договорились подписать договор, — а затем, как это часто случается со мной, все словно утонуло. Я хотел было уже поехать в Казахстан, но раздумал, — а Поликарпов не настаивал.