Дневники

Рассказ В. П. Ключарева (приходил вечером, возвратили «Канцлер»^{450}, что хотел поставить в «Театре Киноактера», но, что, разумеется, не приняли) — «Еду в поезде. В купе молодой капитан, красивый, с множеством орденов и с девятью отметками тяжелых ранений, Герой Советского Союза. Говорит, что два года не был в Москве, а теперь едет в Кисловодск, — операция легкая, сидят пули. Получил 42.000 руб. — „там, ведь на руки не выдают — зачем, чтоб к немцам, в случае чего, деньги попали?“ Приобрел бутылку коньяку, выпил рюмку, ослабел. „Нет, меня они доконают! А мне — на хрен Герой Советского Союза, я весь исполосован, во мне — все разрывные пули… Началось оно, как встретил Жукова. Он — злой. Я тогда — лейтенант. Он говорит: „Немцев надо отбросить на 16 километров“. — Говорю — „Можно“, хотя у самого никаких данных. Он искривился „Как отвечаешь, лейтенант? Где — есть“. — Говорю: „Есть, отбросить на 16 километров“. Ну, пошли. Бились день, к вечеру — 9 км. Приезжает Жуков: „Подкреплений не дам, и так ты у меня всех сорванцов отобрал. Молодец!“ Я смотрю на него и думаю: „Хорошо тебе хвалить, а мне еще 6 километров“. Но, за ночь дошел. Еще — хотел километра два добавить, но в это время мне всю спину, впервые, пулей разворотило… Отсюда я и знаю Жукова. Что мне — герой? Я был рабочий до войны, простой… тем же мне и быть, и слава богу. Но, они меня доконают. Вот вам моя фамилия ничего не говорит, а у них я на счету. Они в случае чего — меня! Девять пуль в меня всадили, так неужели десятая мне в лоб не попадет?.. Нет, они меня доконают, черт бы их драл“, — говорит он не без удовольствия и пошатывается: пьян с одной рюмки».

Некролог.

В глуши, у бедных и незнатных людей, родился он. Глаза васильковые, поэтические, задумчивые. Родители его любили, но он их оставил ради кругозора.

Скитался. Был часто бит, пока сам не стал бить.

Учился. Работал. Влюблялся. Первое неудачнее второго; третье неудачнее первого.

Испытав достаточно много, чтобы стать М. Горьким, начал писать.

Неудачный сочинитель, к которому принес он рукопись, назвал его гением.

Напечатали. Был похвален. Развелся. Завел новую квартиру и мебель. Пил. Говорил речи. Получал награды.

Проработан, Разоблачен. Низвержен.

Пытаясь выкарабкаться, хвалил врагов и все, что он считал полезным похвалить: в стихах, в прозе, в статьях, и в письмах, не говоря уже о домашней беседе. Хвалил начинающего, называл гением.

Вновь, — проработан, разоблачен, низвержен.

Писал переломанными руками, соображал истоптанным мозгом. И, опять был проработан. После чего, — забыт.

Хоронил Литфонд в лице Ракицкого. Группа писателей поставила свои фамилии под некрологом, и сели ужинать. Некролог не был напечатан.

И в тот момент, когда комья земли дробно падали на фанерную крышку гроба, — в глуши, у бедных и незнатных людей, родился ребенок с васильковыми, задумчивыми глазами.

23 мая, вечер. 1944 г.

1944 год.

Булонь

Гавр

Трувилль.

Шегбург

11.000 самолетов,

4.000 судов.

6/6—1944.

Записка Б. Пастернака, сообщающего об открытии второго фронта и занятых городах. Ни один из этих городов не был, как выяснилось позже, занят. Но тогда, 6 июня, так слышали.

В. И.

ЗАМЕТКИ ВОЕННОГО КОРРЕСПОНДЕНТА

1945 год

5/I I I.

Мне предстоит совершить поездку на автомобиле до 1-ого Белорусского фронта. Позавчера позвонил фотокорреспондент Сампсонов, в машине которого я поеду, — по-видимому, выпивший, и сказал, что разрешение на мой выезд ПУР'ом выдано и что в понедельник нужно получить. Я спросил его: какое же взять продовольствие? Он сказал: «Два дня до Варшавы как-нибудь проскочим, а там — курей будет много». Я справился у редактора. Он подтвердил разрешение ПУР'а. Я спросил денег. Он пробормотал что-то растерянное и сказал, что мне «позвонят». Удивительная история! Деньги у нас разбрасывают направо и налево, но стоит вам сказать, что у вас нет денег, как у каждого делается такое изумленное лицо и так дрожит голос, будто именно вы-то и разбазарили эти деньги. И всегда разговаривать о деньгах — противно и неловко, словно ты нищий.

Фотокорреспондент настаивал на отъезде во вторник. Я не возражал. Но, вот уже второй час дня, но о нем ни слуху ни духу.

Торопятся работать у нас низшие и высшие; средние колеса тащат еле-еле. Мой фотокорреспондент, боясь звонить к Боеву, торопит меня. Он говорит:

— У меня обнажен весь фронт!

Это значит, что его нет на фронте.

6/III.

Солнце. Тепло. Снег. Дым из труб стоит прямо, как стекло. Сижу и звоню Боеву в ПУР, пытаясь получить командировку. Фотограф звонит ко мне. Боев говорит: «Через часик», и уходит.