Дневники

Сборы Тамары в Японию^{567}. Какой-то дядя, живший, по его словам, 10 лет в Японии, на собеседовании в Комитете по иностранным связям (или как он там называется), сказал, что в Японии в июне дожди и вы «все покроетесь плесенью». Испугались Авдеенко, Арбузов с женой, но, пока что, отказались только эти трое. Каверин колеблется. Я советую Тамаре ехать: в другой раз посмотреть не удастся, а, вдруг проживешь до 90 лет, будешь жалеть? — В Москве — первый день лета: градусов 25 тепла на солнце. — Поссорился с «Молодой гвардией» — включила в договор на книгу «Собрание рассказов» старый, ему шесть лет, долг за книгу, которую они не приняли и которая вышла в «Советском писателе» и Собрании сочинений: «Мы идем в Индию». Я отказался подписывать договор. А и черт с ними! Проживем и без них, хотя денег нет; их, впрочем, никогда нет. — В № 4 «Москва» — «Литературное завещание» И. Бунина — по манере напоминающее завещание Н. Гоголя: такое же чванство и самовлюбленность. А, по-моему, всякая литература через 100, 200, 300 лет уже для Шекспира, отмирает. И почему ей не отмирать, когда гибнут целые цивилизации, уходя бесследно во тьму? По-моему — это очень хорошо. Лишнее доказательство бессмертия: умирая в одном, воскресать в другом. — Любопытный разговор с редактором в «Молодой гвардии», который, быть может, я запишу завтра.

22/V.

Ужасные волнения — поездка в Японию. Какие подарки? Что? Кому? Сколько будет денег? Какая погода? Наконец, все улажено — положено, сели в машину, проехали казармы Юго-Запада (когда будут памятники, магазины, дома, раскрашенные по-разному, много света, тут будет, наверное, весело и приятно жить, но пока — казармы), и, — Внуково. Толкались, вешали багаж, услышали, что отлет вместо 10 вечера — в 12. Я поехал спать.

А, еще о редакторе! Прочел стишки Федорова в «Москве» о Переделкино — так писали раньше о кулачестве, мы, — 25 лет назад, а теперь и о нас: «по делам вору мука», так кажется? Но, — интересно. Интересна и беседа с редактором, — он — журналист, его фамилия, кажется, Топоров, коренастый, хромой (ранен на войне), широколицый, с бородавками у подбородка и волосами, зачесанными назад, как у семинариста, готового принять сан. Он говорил следующее (я молчал, слушая с любопытством: он из «них»):

— Что же это с Соболевым^{568}? Да, как же, забаллотировали. Почтенный, заслуженный, талантливейший писатель, а забаллотировали? Кто? Четыреста переводчиков (подразумевай — «жиды») и старички, которые давно себя творчески не проявляют, словом — балласт. За ними Ильин пятьдесят машин посылал: чтоб приезжали голосовать. Да, да! Было нанято 50 такси! (чистейший вздор!). Провалили. Теперь, чтоб провинция не подражала Московской организации, Соболеву придется ездить по всей России и агитировать, сводить «на нет» деятельность переводчиков и старичков. Нет, в Московской организации неблагопблучно.

Это — один пример агитации нео-рапп'а, с которым случайно удалось познакомиться. А сколько их еще, которых не знаешь! Война между людьми уже два десятка лет стала подземной. Нео-рапп атакует подземно. Крайне занятно.

23/V.

Сегодня открыта выставка Давида. Хотя два дня, из-за отъезда Тамары, я пропустил, не работавши над «Вулканом», видимо, пропущу и третий: завтра постараюсь наверстать. Еду на вернисаж. Пышное, белое цветение сада: вишни, груши, — яблони еще не цветут. Два последних дня была прекрасная погода; сегодня, наверное, будет дождь: тучки, но тепло. — Где-то Тамара? Хорошо, если летят, а не сидят на аэродроме.

1/VI.

Утром написал выступление к вечеру К. Г. Паустовского^{569} — 70-летие. Вечер в Лит. музее, теперь улица Димитрова (б. Якиманка). Старинный особняк переполнен, — преимущественно молодежь. На улице, у входа, толпа; толпа и во дворе. Двери крепко заперты: администрация перепугалась — «никогда такого не было, — говорит какая-то белокурая дама в зеленом, — не знаю, что делать». Милицию, впрочем, не вызвали, обошлось. Публика злится — знает, что Паустовского не будет, что многие писатели, обозначенные на афише, — не пришли: прислали письма, даже ученик Паустовского, живущий, подобно учителю, в Тарусе, Ю. Казаков^{570}. И все-таки публика чего-то ждет, радуется и аплодирует сколько-нибудь независимому слову. Сидят на полу, стоят, сидят на окнах, выбили раму; во время чтения не раз звенят стекла, просят вынести микрофон на улицу. «У нас нет микрофона», — шепчет дама в зеленом. «Выручил» Н. Хикмет, его все знают, встречают аплодисментами: он, на плохом русском языке, играет в независимость: это ему удается. Говорит, что написал статью и стихи о Паустовском: «Их, слава богу, напечатали», — аплодисменты! Говорит, что К. Паустовский — честный писатель, — аплодисменты (подразумевай: остальные не честные). Публику возбуждает оппозиция, жажда перемен, хотя бы тонюсенькая, в паутинку, щелка свободы. А потом — скука!

Обращение к народу: о повышении цен на мясо и масло. — Читал я это в газете, и сердце обжигало: докричались. Но, — русский бог удачи и авось, поди, вывезет.

2/VI.