Дневники

— Хо-хо-о! Хотите сказать, что государства ошибаются чаще, чем отдельные люди даже? Так государство что ж? Государство и есть государство. С него что возьмешь? Сегодня оно на карте, а завтра — другая карта, другое государство.

— А искусство? А законы? А культура?

— Извините, но если государство ошибается, и притом часто, то у него не может быть ни искусства, ни законов, ни культуры. У него сплошная ложь, лужа-с! Да! И высохнет лужа, и подует ветер, и унесет пыль. Что осталось?

— От человека остается еще меньше.

— Вот уж не сказал бы. Возьмите любой энциклопедический словарь и найдите там слово „Аристотель“, а затем и говорите…

— Ну, и на слово „бреды“ тоже не так уж мало.

— Не знаю, не знаю! У многих такое впечатление, что не Греция создала Аристотеля, а Аристотель создал и донес до нас Грецию. Уж если вы признали, что государство ошибается часто, что ему стоило ошибиться еще раз и прекратить тем самым Аристотеля в самом начале, чтобы „не рыпался“. Но, дело в том, что оно ошиблось, но с другой стороны, — и Аристотель уцелел. Так что здесь отнюдь не заслуга государства, которое, вообще-то, слепо, бестолково, мрачно…

— Позвольте? Здравствуйте! Да вы из „Карамазовых“?

И разговор не состоялся…»

Имя Аристотеля уцелело, уцелели и имена русских писателей XIX в., но вот писатели — современники Вс. Иванова, да и сам он, не сумели сохранить свою творческую независимость: «…А что мы делаем? У всех оказалось — слабое сердце. Мы стали писать, заготовили тетради, чернила, — жизнь манила нас, любимая женщина появилась, друзья… и, напугались! Бросили, не дописав и первой тетради, — и какой-нибудь сукин сын Юлиан Мастикович, через 100 лет, разведет скорбно руками и не поймет, с чего это Вс. Иванов и иже с ним сами себе сказали — „лоб!“» (19 февраля 1943 г.).

Читая записи Вс. Иванова, мы можем увидеть, что он пытался противопоставить этим невеселым раздумьям о себе и о времени. Прежде всего, это книги: русские и европейские философы — Вл. Соловьев, И. Кант, художественная проза разных времен и народов — от Аристотеля до Филдинга, Гофмана, Достоевского и оккультных романов Кржижановской; научные труды, например, исследование А. Шахматова о русском языке, и другие. О них — такая запись: «Там, где хоть сколько-нибудь пахнет внутренней свободой, вернее, победой над самим собой, — приятно себя чувствуешь» (7 ноября 1943 г.) — Отношение же к собственному творчеству двойственное, как и к положению, и к судьбе. И хотя Вс. Иванов в дневниках постоянно записывает: «писал роман», «писал сценарий», «закончил рассказ», — хотя настаивает на публикации своего военного романа «Проспект Ильича» (о нем много записей в 1942 и 1943 гг.), видно, что сама истинная радость творчества неотделима от горечи. «Надо было б заканчивать „Кремль“, а не придумывать „Сокровища Александра Македонского“. По крайней мере, там я был бы более самостоятельным, а тут — напишешь, и все равно не напечатают. Там я заведомо бы писал в стол, или вернее, в печку, а здесь я пишу на злорадство и смех, — да еще и над самим собой» (12 января 1943 г.).

В такие минуты «страсть к искусству переносишь на страсть к природе, ружью и охоте». И страницы дневников, им посвященные, свободны от тяжелых размышлений.

Вс. Иванов, как уже было сказано, предназначал свои дневники для публикации. Особенно это касается их центральной части — Ташкент 1942 г. и Москва 1942–1943 гг. И в мае 1944 г., спустя год, перечитав московский дневник, Вс. Иванов подводит определенные итоги пути писателя своего поколения, обобщает их и делает это обобщение своего рода стержнем, главной идеей своей, как он предполагал, будущей книги. Он пишет некролог, в котором есть и отдельные автобиографические детали.

«В глуши, у бедных и незнатных людей, родился он. Глаза васильковые, поэтические, задумчивые. Родители его любили, но он их оставил ради кругозора.

Скитался. Был часто бит, пока сам не стал бить.

Учился. Работал. Влюблялся. Первое неудачнее второго; третье неудачнее первого.

Испытав достаточно много, чтобы стать М. Горьким, начал писать.

Неудачный сочинитель, к которому принес он рукопись, назвал его гением.

Напечатали. Был похвален. Развелся. Завел новую квартиру и мебель. Пил. Говорил речи. Получал награды.

Проработан. Разоблачен. Низвержен.

Пытаясь выкарабкаться, хвалил врагов и все, что он считал полезным похвалить: в стихах, в прозе, в статьях, и в письмах, не говоря уже о домашней беседе. Хвалил начинающего, называл гением.

Вновь, — проработан, разоблачен, низвержен.

Писал переломанными руками, соображал истоптанным мозгом. И опять был проработан. После чего, — забыт.

Хоронил Литфонд в лице Ракицкого. Группа писателей поставили свои фамилии под некрологом, и сели ужинать. Некролог не был напечатан.

И в тот момент, когда комья земли дробно падали на фанерную крышку гроба, — в глуши, у бедных и незнатных людей, родился ребенок с васильковыми, задумчивыми глазами.

23 мая. Вечер. 1944 год».