Дневники

Капица^{312} сказал на собрании академиков, где обсуждалась книга: «25 лет сов[етской] науки» — «это неинтересно. Нам незачем хвастаться, лучше б было, если б о нас писали другие. Вот, если б о сов[етской] науке написали бы иностранные ученые, это было бы полезно и им и нам». Он же сказал: «У нас держатся за хвост факта. А в газете факт должен быть особенный. Например, — если вас укусила собака — это не газетный факт. А вот если вы укусили собаку — это уже интересно. Если собака укусила премьера — это любопытно, а если премьер укусил собаку — это уже сенсация»!

Вечером заходил Бабочкин. Он улетает в Петербург, показывать картину «Ленинградцы». Тамара беспокоилась о бомбежках. Бабочкин многозначительно покачал головой и сказал:

— Никаких бомбежек не будет.

— Почему?

— Так я думаю.

Москва? Она странная, прибранная и такая осторожная, словно из стекла. Из-за дороговизны водки, а главное отсутствия ее — совершенно нет пьяных. Дни, до сегодня, стояли солнечные и теплые. Я обошел много улиц, но ни у одного дома не встретил стоящих и беседующих людей, которых всегда было так много в Москве. Так как продуктов мало и все они истребляются, то улица чистая — нет даже обрывка бумаги. Возле нашего дома, на Лаврушинском, бомбой отломило угол школы. Сила воздушной волны была такова, что погнуло решетку, прутья которой отстоят довольно далеко друг от друга. Я обошел все книжные магазины. Книг много, но большинство дешевка. Как и в 1920 году — вернее в 21-м, когда открылись магазины, — много классиков. Островский, издания «Просвещение», стоит 350 рублей, Чехов — 9 томов, 300 рублей. Кило мыла — 150 рублей.

Тоня, племянница Маруси, нашей домработницы, приводила сегодня к нам своих детей и рассказывала, как у них в селе были немцы: «Спали мы в закутке, не раздеваясь. Ребятишек уложили на пол, а сами сидим одетые и так спим. В комнатах натопят жарко, тяжело… Гусей притащили ощипывать. Корову нашу хотели заколоть, да мы не дали. Ему было легче, а нашим красноармейцам трудней — они отнимать у крестьян не имеют права, а немец отнимает». У нее круглое свежее лицо, большие испуганные глаза, — я представил себе, как она смотрела этими глазами на немцев, и мне стало страшно.

В гостинице, самой лучшей в Москве, не хватает посуды и официанты боятся, не дай бог, потерять стакан или ложку. Стоит большого труда уговорить их оставить посуду, и возвращение они принимают, как величайшее одолжение.

Три дня назад назначен был мне прием у Еголина. Пришел, потоптался в Бюро пропусков ЦК, — он, оказывается, уехал. С того дня я звоню ему непрестанно, — и без толку. Его нету.

Читал Вл[адимира] Соловьева — о теократии. Несомненно, он мечтал об объединении не только католицизма с православием, но и еврейства и магометанства. Мне думается, что несколько фраз, — почти буквально, — перескочили из Вл. Соловьева в мою статью о «Москве», да я и прямо процитировал ее — то-то удивятся «философы», когда прочтут цитату из Соловьева на страницах «Известий». Впрочем, после вчерашнего «Николая Митрополита Киевского и Галицкого» ничто не удивительно. Все расспрашивают — какой он из себя, кто такой, сколько лет?

6 ноября. Пятница.

Самое удивительное, пожалуй, быстрота, с которой течет время в Москве. Встал. Умылся. Звонил к Еголину; кто-то мне; — сходил за карточками в Краснопресненское бюро, получил, зашел за книгами на Лаврушинский, пообедал, — и дня нет. Тамара пошла за хлебом, — я включил радио — и вдруг заговорил Сталин. Он говорил с сильным кавказским акцентом, выговаривал вместо «б» — «п», булькала вода, в конце фраз у него не хватало голоса, и он говорил совсем тихо. Вся гостиница замерла. Нет ни шагов, ни голосов. Я сидел на розовато-коричневом узком диване, против меня стол под красное дерево, голубая, покрашенная масляной краской стена, на ней гравюра в сосновой рамке — Баку, старый город, — и вдали нефтяные вышки. На тоненьком ночном столике микрофон, — и оттуда несется голос, определяющий судьбы страны, войны. Голос иногда неправильно произносит слова, не договаривает их, — к концу речи, он, видимо, слегка устал — но как волнительно… Пришла Тамара и стала браниться, что я не позвал официанта и не заказал ужин — «Она стояла два часа в очереди».

Николай Владимирович и Сейфуллина. Она зачесывает волосы назад, маленькая, глаза навыкате, носик, — на ней кофта из плюшевого белого заграничного одеяла, — и к одеялу этому прикреплен орден. Разговор профессиональный — кто, что, о ком написал. Рассказала о Милочке — своей племяннице — та, коммунистка и военврач 3 ранга, поехала из Ялты на пароходе «Абхазия», — несколько бомб, пароход затонул. Но, к Книппер-Чеховой приехал какой-то партизан и сказал, что М. П. Чехова и племянница Сейфуллиной ушли с партизанами в горы!.. Ник[олай] Вл[адимирович] принес плитку, электрическую, — сделанную из манометра, видимо, — ее обменяли на литр водки. В великом восторге распили бутылку портвейна, который достала в Клубе Тамара, и разошлись.