Дневники

Пишу в самолете. Качает. Солнце качается на ящиках, зашитых в парусину («всю ночь зашивали при свете коптилки» — говорят какие-то женщины), на коричневых чемоданах, на черной стене и черных скамейках, — серое идет, когда начинаются ребра купола. Никто не разговаривает, никто не глядит в окна, — или ждут Москвы, или реакция на качку. Направо внизу лиловые леса в утренней дымке, налево какая-то река, может быть, Ока. Пишу я без очков, и оттого все уходит вдаль, и странно видеть тень нашего самолета, бегущего по лесу, — по этой тени только можно понять, с какой быстротой мы идем. Нога на деревянных планках, прибитых к решетчатому, шершавому линолеуму, — и кажется, что гул несется из-под ног. Очень хороши серые дома деревеньки с острыми, покрытыми дранкой крышами и длинными тенями. Заборы тоже серые и позади снова тень, — был иней, мотор стал работать, — и трава погнулась, [иней] стал осыпаться, и его угнало. Облака летят низко, — метров на 300. Высокое небо ясно, но подняться мы не можем и потому летим, рассекая облака. Впрочем, солнце довольно успешно пробивается сквозь них. Прибыли. Москву можно узнать по рыжим поленицам дров среди леса. Они похожи на улья. Вдоль узкоколейки они стоят целыми улицами.

Затем: ожидание в зале аэропорта, тщетные попытки дозвониться. Сели в метро. Первое ощущение в вагоне — радость. Почему? чисто? Да, пожалуй, жители здесь почище, сдержаннее. А вот другое — нет узбеков и всюду — русская речь. У меня к узбекам злобы нет, наоборот, — они мне нравятся, но все же Москва и есть Москва! — В номере у Гусевых. Звоним к Ник[олаю] [Владимировичу] — застаем. Я еду в Лаврушинский^{300}.

Югов, пожалуй, это самое страшное, что я видел за войну. Я оставил умного, проницательного человека, а теперь вижу идиота, с острым взглядом, постоянно твердящего о своей болезни, и боящегося шороха бумаги. Лицо опухшее…^{301} — Затем — здоровались в клубе, оттуда пошел в «Новый мир», говорил о романе, в коридоре встретил Войтинскую, говорил с редактором «Известий». Ночевали у Ник[олая] Владимировича. Впечатление от Москвы — большая передняя в анфиладу неизвестного содержания.

27. [XI]. Вторник.

Был у Чагина^{302}.

— Все тут читали. Роман^{303} признают оторванным от жизни.

— Значит, печатать нельзя?

— И в журнале неудобно…

— Журналы твои меня мало интересуют. «Новый мир» взялся читать.

На глиняном лице Чагина появилось недоумение. Он вызвал главного редактора. У Чагина отвисает нижняя губа, у главного редактора — верхняя.

— Вот он говорит: «Новый мир» печатает.

— Значит, есть указание…

Вечером я пошел в «Известия» и оттуда по телефону позвонил к Щербакову:

— Я прошу вас принять меня.

— Хорошо. Приходите завтра в 1.30.

28. [X]. Среда.

Ровно в 1.30 я был у Щербакова. Адъютант, полковник (9 телефонов) проводил меня в соседнюю комнату, со столом, как у всех, выпирающим до середины. Щербаков, толстый, в хаки, встал и сказал спокойно:

— Садитесь. Я вас слушаю.

Слушал он меня хорошо, но ни с чем не соглашался, так что разговор временами походил на «да и нет». Например, я говорил, что у нас нет литературы о войне… Он говорил — «Нет» — и показывал мне «Радугу»^{304} и «Русские люди». Я говорил, что писатели живут плохо — в Ташкенте — он говорил, что есть хороший журнал «Новый мир», где можно вам печататься. С одним только моим утверждением, что газеты не расклеивают на улицах, а значит они минуют широкие массы, он согласился.

Обедали с В[иктором] Гусевым в «Арагви».

28. [X]. Среда.

Пошел в «Мол[одую] гвардию», разговорился с редактором и тут же рассказал ему сюжет романа «Сокровища Ал[ександра] Македонского»^{305}. Уговорились, что буду писать, — и печатать выпусками. Впрочем, это им еще утвердить надо.

29. [X]. Четверг.

Перебирал книги. Растащили кое-что, но по философии все книги целы. Получил деньги в «Труде» за очерк^{306}. Ходил по книжным магазинам, комиссионным и рынкам. Книг немного, больше почему-то классики так же, как и в 1920 году. И вообще, многое напоминает мне 1920 год. Такой же опрятный город, отсутствие коней, холод на лестницах, дрова на улицах. Зашитые и потрескавшиеся от времени сапоги стоят 250 руб.; часы обыкновенные, трехрублевые, — 1500 рублей. Продают на пустом прилавке желуди стаканами и капустные листья. Темная, тесная толпа на рынке, как и в 1920 году, возле мешков с картошкой. Прошел какой-то крестьянин и показал два яблока. В комиссионных магазинах мебель дешева — секретер красного дерева — 400 рублей; гардероб из карельской березы — 1100 руб.

30. [X]. Пятница.

Пытаюсь писать, но статья не выходит. Ночью позвонил Чагин — просил прийти. Днем были у Кончаловских. Петр Петрович рассказывал о немцах в «Буграх» — резали холст и в разрезанной картине зашивали посылки. Домой слали все…

— Народ рассердился, и мальчишки катались на трупах немцев с гор — «ну, милый, вези!»

Ольга Васильевна сказала Тамаре:

— Мне дали категорию, как дочери Сурикова.