Дневники

В Актюбинске пили горячую воду. Нач[альник] аэропорта сказал, что мы полетим через Казань, где и заночуем. Через час стали попадаться коричневые полосы полей. (Возле военного аэропорта разрушенные здания, и у ж[елезно]д[орожных] путей тоже — Актюб[инск].) Поле, словно бы полотно художника, с плохо протертой грунтовкой. Под Куйбышевом, — возле речек и Волги, — начало качать. В Куйбышеве много машин, тесно, в гостинице спят на полу. Не успели съесть ломтики хлеба с маслом — лететь!.. Если через 15 минут вылетим, то пустят в Москву, — сказал какой-то подполковник, все норовивший сесть под картины, где изображен «Чапаев», скачущий на белом коне с развевающей[ся] позади буркой, а за нею буро-красным знаменем. Я передал бумаги для Лозовского, посланные Лежневым, какому-то чину из НКВД, который посетовал, что бумаги — «не в пакете», — «а вы читайте себе их на здоровье», — сказал я, — «будет хоть единственный читатель». Это были рукописи ташкентских авторов «для ближнего Востока».

Началась изумительно красивая Волга, которую я впервые вижу с самолета, если не считать коротенького полета над Горьким, свершенного еще во времена Моти Погребинского^{299}. Преобладает нежно-лиловый; но осины чудесны! Я долго вспоминал, на что они похожи, — затем вспомнил: узоры голубо-синим, — с жемчугом, — на плащаницах. Наши предки не летали, но видели мир не хуже нас. Озера в желтых берегах. Костры. Какие-то знаки для самолетов — из соломы — может быть, макеты искусственных аэродромов — отвод глаз немцам. Летим низко, у самых вершин деревьев. К шуму притерпелся. Качка не действует, — хотя укачало не только женщин и детей, но и военных, в частности и того подполковника, который все норовил сесть под «Чапаева». Крылья то поднимаются, то опускаются, из-под них видны стволы деревьев, овраги, деревни, из-за соломенных крыш кажущиеся разрушенными. Очень редко мелькнет церковь. Шоссе. Машина. Вдали трубы и большие здания города. Река. Дачи. Я узнал Москву. «Москва, Москва», — слышно в самолете, где возле таблички, какой груз самолета и как выпускать десантников, блюют военные. Опускаемся. Лес. Внуковский аэродром? Как отсюда попасть в Москву? Кто-то из экипажа, пробираясь через тюки, говорит:

— Горький. Москва не приняла, — шторм.

Аэродром в 17-ти км от города. Район заводов. На трамвае невозможно. Долго добывались койки. Наконец Тамара пошла и объяснила начальнику порта, кто я. Диспетчер стал любезнее. Дали обед — вода с вермишелью и каша с салом. Голова от качки болит. В тесовой комнате, вместе с нами, спит какая-то семья военного, которая летит из Чкалова в Молотов. Пересаживались в Куйбышеве — «В Куйбышеве спали на полу…» Какая странная игра фамилиями! С непривычки деревянный дом кажется очень гулким. Лежу в постели — и долго не могу заснуть. Ночь ветреная. При свете прожекторов садится самолет. Затем пришел в диспетчерскую летчик — под Чкалова. Так же сутулясь и широко расставляя ноги, полураспахнув подбитую мехом куртку, под которой виднелись два ордена, он стал высказывать неудовольствие диспетчеру: «Достаточно одного прожектора, а они еще сбоку, на телеге подвезли другой. — Слепят, — и небрежно бросил, уходя, — если и садиться по правилам, так аэроплан бы разбил». За ним, таким же нарочитым изломанным шагом, направилась его жена — с крашеными волосами, с перетасованной мордой, в куртке — с одним орденом, в сапогах и шелковых чулках. Дежурный по гарнизону аэропорта повел нас к самолету, чтобы выдать нам вещи — подушки и одеяла. Ветер. Долго кричал он часового. Чей-то простуженный голос отвечал от сарая:

— Ну, придет.

Часовой так и не появился.

— Да ведь он стрелять может, — говорит дежурный спокойно, возясь у дверей самолета.

Стрелять никто, конечно, не будет, но Тамара пугается. И часового нет, а вообще на аэродроме, — как и всюду, — полная чепуха. Пилот должен сам открывать самолет. Но ему лень и он дает ключ дежурному. У дежурного нет фонаря, — и в самолете он спокойно помогает отыскивать нам вещи при свете спичек. В корзине яблоки. — «Из Ташкента? У нас и в помине нет!» Тамара дает человеку с красной повязкой на рукаве яблоко, и он кладет его радостно в карман. — «Детям» — как выясняется позже. Он идет с нами и жалуется «на голодовку». Да и верно — стакан проса стоит 25 руб., табаку — от 30 до 50 руб., водка — литр — 450, а в Куйбышеве, — как говорят нам соседи по комнате, — 800 руб. О Ташкенте расспрашивают все. Пилот Холмогоров, гордый, как все капитаны, идет в темноте аэродрома и небрежно отвечает на наши вопросы. — «Полетим. Нет, не на Ходынку, а на Центральный». Окна вокзала освещены, — а в прошлом году, как сказал сосед по комнате, — «Мы на этом аэродроме 130 зажигалок поймали».

26. [X]. Понедельник.

Проснулись в 6 утра. Солнце играет в лужах. Глаз отдыхает на белом — березы, и на черном — земля. Летят вороны стаей над аэродромом. Машины протирают бабы в желтых американских ботинках. Самолеты — по зеленому темные пятна. Вокзал — по зеленому белая береза. Съели гуляш — мясо с кашей, три блина, — и полетели.