Дневники

— А вы ищите!

…По радио о Гессе ни слова…

Вчера Яровая жаловалась:

— Куда эти идиоты едут? В Москву к мужьям! Знаем, знаем! — Она быстро ставит штемпель, скуластая, серая, в вышитой кофточке, — с поездами плохо, все пропуска приходится отсрочивать, а эти идиоты — пиши сегодня же! Идиоты! Питание плохое, света нет, а я — пиши.

Чуть трепещут листья. Много желтых. За несколько дней я видал только однажды, как налетел ветерок — такая тишь, — и сколько их покатилось, желтых, бурых, покрытых пылью, табачного цвета. По дорожкам, — туда и обратно, — ходят толстозадые и грудастые бабищи с косами, — кто их откормил? — думает, наверное, Яравая, и зависть и ярость охватывает этого младшего лейтенанта милиции. Ух!

Город жуликов, сбежавшихся сюда со всего юга, авантюристов, эксплуатирующих невежество, татуированных стариков, калек и мальчишек и девчонок, работающих на предприятиях. Вчера видел толпу арестованных, — бледных, в черной пыльной одежде, — они сидели на корточках, посреди пыльной улицы, ожидая очереди в санпропускник. Мы шли мимо. Я сказал спутнику, так как нас днем еще заставили перейти на ту сторону улицы милиционеры:

— Перейдем на ту сторону.

Стриженные клоками, как овцы, арестантки крикнули:

— Вшей боитесь, сволочи!

А до того на улице меня обругал человек, потому-де, что я не дал ему прикурить. Он не постарался даже разглядеть, что я держал в руке не папироску, а огрызок карандаша.

Десятый на улице — калека. У многих, — тех, что без ноги, но на костыле, ненужная половина брюк не отрезана, а пришита, словно они еще надеются, что нога отрастет.

Любовница Л. умирает от рака. Л. живет с ней потому, что она врач и вспрыскивает ему нечто, избавляющее его от призыва. Вторую свою любовницу Л. — в стихах — сравнивает с «Еленой Троянской», и это — заношенная и заерзанная баба, отвратительная, как давно немытая перчатка.

Ильф умер от туберкулеза, как Чехов, и даже «Записные книжки» оставил. Получив «наследство», Е. Петров зажил славно, все точно рассчитал, — но задел какой-то аппарат и разбился. Это, наверное, очень обидно; все равно, что быть убитым кирпичом. Он был очень исполнительный. Когда нас увозили из Москвы, он называл Сталина презрительно «Усачом» и в голосе его звучала уверенность, что у Сталина ничего кроме усов не осталось. Тем не менее — он исправно ходил на службу и дураку Лозовскому, наверное, и сейчас кажется, что не было человека умнее и дальновиднее Е. Петрова^{295}. По его совету выписали жен из Чистополя и отправили в Ташкент, — и я поехал по его совету, в чем, впрочем, не раскаиваюсь, но, боже мой, как он раскаивался.

Скоро будет год, как мы приехали в Ташкент. Я не помню такого общегородского события, которое взволновало бы всех и все о нем говорили бы, — разве бандитизм, снятие часов и одежды. Преимущества централизации!

Листья здесь опадают совсем по-другому. Они сыпятся, словно из гербария — зеленые или золотые, не поковерканные бурей: не мягкие или потрепанные. Они заполняют канавы. Их собирают в мешки. Калека ползет по ним. Спит монтер, исправляющий, но вернее выключающий линию, т. к. без света весь город и только — наш дом!

Пятый час. Опять начинается «ловля» Трекопытова.

Десять часов. Бесполезно. Телефон испорчен.

Люди жаждут чуда. Весь город ходит на фокусы некоего Мессинга, ходил сегодня и Комка. Были все писатели.

Детей в «Доме матери и ребенка» не кормят. Дети грудные, и всю их пищу жрет обслуживающий персонал. Сегодня две матери, нашедшие своих детей, принесли их к Тамаре, в Наркомпрос — показать… тощие, голодные… тянутся за куском…

Читаю «Идиота». На титульной обложке романа штемпель, среди прочих — «Среднеазиатский АГП, Детский отдел». Вечером неожиданно появился Уткин, важный, гордый, с выпяченной грудью. Оказалось, сразу же, что он все знает, — но не хочет говорить, все предвидел и предвидит, — но «по обстоятельствам» вышестоящим не может нас дураков посвятить в эти предвидения, что он смел, чист и т. д… Временами казалось, что это не человек, а плохо сделанный персонаж из плохой пьесы. Попозже он сказал, зачем явился. Оказывается, Фадеев передал ему мое письмо^{296}, дабы Уткин от имени Прессбюро ССП «поговорил со мной по всем пунктам». Как я ни мало смышлен, но все же догадался сразу же сказать, что письмо написано А. Фадееву — секретарю Союза писателей, и Прессбюро, и в частности Уткин, — тут ни при чем. Уткин сказал:

— Лучше бы ты ссорился с женой, чем с советской властью.

— Фадеев не советская власть.

— Он член ЦК!

Он попытался мне доказать, что я все-таки выступил против советской власти, — обижаясь?.. Увы, во всех подобных случаях, — и Киршон, и Авербах, и Воронений^{297} — пихали мне под нос на своей ладони советскую власть, как будто бы я не представляю этой советской власти, и как будто много лет спустя после того, как протухнет и сгниет Фадеев, Уткин и сам я — ярчайшим представителем именно советской власти, — противоречивой, капризной, мечтательной и в конце концов мудрой, — не будет Всеволод Иванов!

(«Дом матери и ребенка». Дети тощи, а ноги опухли.)