Дневники

Хлопочем у начальника московской милиции Романенко о прописке бывшей нашей домработницы Евд[окии] Труниной. Хлопочем, звоним, умоляем, письма шлем, Союз писателей шлет письма Романенко — неделю, другую. И, конечно, отказывают. А домработница Сельвинских прописалась через какого-то мелкого милицейского чина, дав ему литр водки. — Жидкая валюта!

19. [XI]. Четверг.

Обедал в Союзе, рядом с Леоновым. При дневном, убогом московском свете, видно, что он сильно состарился. Пониже щек — морщины, углы губ опущены, лицо дергается. Зашли к нему. Кактусы. Мне кажется, он их любит за долговечие. Смотрели книгу «Правда о религии в России»^{329} — неправдоподобно хорошо изданную. Так издавали только Пушкина в юбилей его смерти. Книга внушает какое-то горькое неприятное чувство. Религия и попы не только не раздражают меня, — но удивляют и наполняют уважением. Следовательно, вопрос здесь не в религии и попах, а в чем-то другом. Книга мне кажется нескромной, визгливой. Если это для заграницы, то все равно там книги издают лучше и никого не удивишь, не поразишь. Если для нас, — то кого можно из нас обмануть?

Леонов, как обычно, ничего не говорил о себе конкретно, а вздыхал неопределенно — что будет после войны, кто уцелеет, как дотянет, взорвется ли Германия сразу или будет тянуть. Так же неопределенно и я ему отвечал, — с чем и расстались.

Вечером — худ[ожник] Павел Дмитриевич Корин^{330}. Раньше него пришла жена, круглолицая и молчаливая. Теперь она разговорчива — но говорит языком, как бы определить, популярным, книжным. Так, например, она совершенно точно, словно для экскурсии, описала, как в Музее изящных искусств провалился от бомбы стеклянный потолок, чердак завалило снегом (это было в прошлом году) и когда оттаяло, то потекло в подвалы, где лежали картины. Летом картины вытащили в зал — сквозняк от выбитых окон — просушит. Их обтирали пуховками. Белая плесень образовалась от лака. Но очищать нельзя, т. к. мастичного лака нет… Попозже несколько пришел Корин, в бобровой, на беличьем меху шубе, в сапогах и черной суконной рубахе, — и тоже изменившийся, если не внешне, то внутренне. Он стал суетлив. Разговор шел об их жизни здесь, и как они писали плакаты в Большом театре, как получили группу «Б» ЦДРИ. Что-то упомянули Кончаловского, о его религиозности. Тогда Корин сказал:

— Чтобы говорить о своей религиозности, надо выстрадать это право. Хорошо теперь быть религиозным, когда это можно, а что раньше? Кончаловский — артист. Талантливый, свою полку будет иметь в истории живописи, но это только художественная кожура, а не великий художник, как А. Иванов, Суриков, Серов, Нестеров. А он ведет себя как великий, и — не умно. Он не религиозен. Он играет в религиозность, как, впрочем, играет и в искусство.

От Кончаловского перескочили на капусту, которую заготовляет Корин, чтобы питаться зимой. С трех огородов он собрал два мешка картофеля, и тем сыт. В прошлом году, когда в городе ждали немцев, он отрастил бороду: «Я с виду моложавый, а борода у меня седая, думаю — не возьмут на работы», боялся, что соседи — ненавидящие, что он живет в особняке, а они в доме, и говорящие, что он «чекистский художник», могли донести немцам, — «и тогда б меня повесили». Два месяца, пока были запасы и пока ждали немцев, он не выходил из дома и только ночью ходил гулять с собакой. Да, растил бороду. Корин напоминает Леонова, Клюева. Когда они ушли, Тамара сказала:

— М[ожет] б[ыть], это случайное наблюдение, но все наши знакомые, которые религиозны, из Москвы не уехали.

Вечером говорили по телефону с Виртой. Он советует продать машину. Федин продал свою за 16 тыс. рублей. Хорошо, чтобы мы свою продали и за 10! Ходил в кабинет, отбирал книги. Знаю, что бомбежки возможны, что дом развалят, а продавать — жалко.

Приехала Ек[атерина] П[авловна] Пешкова. Корин сказал, что бандиты в Каларовском, ранили и обобрали Александра Николаевича Тихонова, который будто бы лежит в больнице.

20. [XI]. Пятница.

С утра температура у Николая Владимировича — 39. Диагноза, кроме гриппа, нет. Может быть, уже начались осложнения?

Пробовал работать. Бесполезно.

Тамара пришла от Пешковых, принесла письма от детей, с припевом: «Здесь все хорошо, лучше чем в Москве». Должно быть, им не очень хочется в Москву. Да они и правы. — А. Н. Тихонова, действительно, ограбили, и только он лежит не в больнице, а дома. Начальник милиции Ташкента Саитбаев высказал подозрение, что Тихонова ограбил Корней Чуковский, у которого Тихонов сидел в гостях перед ограблением. После этого подозрения Саитбаева стали подозревать, что он дурак, — и сняли.