Дневники

Горький продолжает в «Новой жизни» (ее одну не закрыли) свое худое дело. А в промежутках – за бесценок скупает старинные и фамильные вещи у «гонимых», в буквальном смысле умирающих с голоду. Впрочем, он не «негодяй», он просто бушмен или готтентот. Только не с невинными «бусами», как прежде, а с бомбами в руках, которые и разбрасывает – для развлечения.

В Москве – омерзительно. Опять открыли какой-то «заговор». Усилили буйство! А Кускова (да что с ней?) ежедневно кричит, что «надо работать с большевиками».

Эти облизываются, хотя ту же Кускову ежеминутно закрывают.

Не понимаю это бескорыстное хлебание помоев. А как третируют союзников те же большевики!

На Западе, говорят, плохо. Немцы снова брошены на Париж. Взяли Реймс и Суассон?

21 мая, понедельник

Не взяли Реймса и Суассона! Это было злорадное большевицкое вранье. Впрочем, – что мы знаем?

Умер Плеханов. Его съела родина. Глядя на его судьбу, хочется повторять соблазнительные слова Пушкина:

Нет правды на земле…
Но нет ее и выше.

Он умирал в Финляндии. Звал друзей, чтобы проститься, но их большевики не пропустили. После октября, когда «революционные» банды 15 раз (sic) вламывались к нему, обыскивали, стаскивали с постели, издеваясь и глумясь, – после этого ужаса внешнего и внутреннего, он уже не поднимал головы с подушки. У него тогда же пошла кровь горлом, его увезли в больницу, потом в Финляндию.

Его убила Россия, его убили те, кому он, в меру силы, служил сорок лет. Нельзя русскому революционеру: 1) быть честным, 2) культурным, 3) держаться науки и любить ее. Нельзя ему быть – европейцем. Задушат. Еще при царе туда-сюда, но при Ленине – конец.

Я помню его года за два до войны, в Сан-Ремо и в Ментоне. В Сан-Ремо мы провели с ним однажды целый день. На белой вилле у Б. Там в то время умирала нежная, тихая девушка – Марья Алексеевна, невеста Сазонова. Помню ее душистую, свежую комнату, – окнами в южный сад мая; и в белых подушках – ее лицо, такое прекрасное и прозрачное, что все лица других, рядом, казались грубыми. Темными, земными, красными…

Плеханов был тогда бодр. И его лицо казалось слишком здоровым. Но оно было удивительно благородное. Старик? Нет, наши русские «старики» – не такие. Скорее «пожилой француз». И во всем сказывался его европеизм. Мягкие манеры, изысканная терпимость, никакой крикливости. Среди русских эмигрантов он был точно не в своем кругу. Тогда шли разговоры о «единой социалистической партии». С нами, из Ментоны, приехал к Б. и Илья. И все почти были эсеры. Благодаря нашему присутствию разговоры велись, конечно, не специальные. Но все же, по-русски, сходили на приподнятый спор. И нужно сказать, не только эмигранты, – и мы частенько оказывались дикими русопятами перед культурной выдержкой Плеханова.

А потом в Ментоне, у Ильи, мы как-то неистово спорили с Борисом (помню, из-за статьи Иванова-Разумника о Рел. – Фил. Обществе и Карташёве). Присутствовавший Плеханов был шокирован. А между тем спор был самый обыкновенный – для России. Но Плеханов – европеец!

Надо сказать, однако, что в нем была и большая узость. При серьезном научном багаже, при всей изысканной внешней терпимости и всем европеизме – это истинно русская партийная, почти мелочная, узость казалась даже странной. Она, вероятно, и давала ему налет педантизма. Но его «скучность» (как говорили последнее время) не от узости, нет! Это наука, это Европа, это культура – скучны нашему оголтелому матросью, нашей «веселой» горилле на цепочке у мошенников.

По деревням посланы вооруженные кучки – отнимать хлеб. Все разрушили, обещают продолжать, если найдется недорушенное. Грабят так, что даже сами смеются. А журналиста П.Пильского засадили за документальное доказательство: из числа правящих большевиков – 14 клинически помешанных, уже сидевших в психиатрических лечебницах.

Топливо иссякает. Электричество везде гаснет в 10 часов. Погода пронзительно-холодная, ледяной ветер, 3° тепла.

Всеобщее унижение – унижение человека, возвышение обезьяны.

24 мая, среда

Сегодня белое место.

А затем – хочу, наконец, записать с полной отчетливостью, как выяснилось это мне сегодня, все относительно «германской ориентации». И надо кончить с ней, это – в последний раз. Беру лишь схему, оставляя в стороне сложность международной политики.

Союзники нам помочь бессильны, потому что: 1) до сих пор ничего не понимают, держатся принципа невмешательства; 2) поздно и, по времени, физически – возможная их помощь уже мало реальна. Германия может сделать с нами что хочет. Что же она хочет?

Интересы свои она могла бы рассматривать двояко: менее дальновидно – и более.