Дневники

Мы, сознательные люди, даже наблюдать ничего не можем, мы заперты и ослеплены, – мы ничего не знаем.

Большевики, переарестовав кадетов (не досада ли, Кишкин опять сидит!), принялись за всех остальных, кто не они. Из Совета своего сначала выключили всю, начисто, оппозицию (даже интернационалистов), а выключив – засадили. Опять на улице стрельба. Подхожу к окну: бело-серая ночь, глухо… и опять выстрел.

Когда я вздрогнула, – точно взрыв! – это просто-напросто грабили соседний кооператив. И дули из нагана. Наш кооператив ограбили на три дня раньше.

Ну вот. Значит, лизать большевицкую пяту столь же бесполезно, как немецкую. «Интернационалисты» отвергаемы и «гонимы» тоже. Впрочем, приветствуют «непартийников», которые «душою с ними». Эти душевники быстро переходят и телом.

Отвратительны писатели. Валерий Брюсов не только «работает с большевиками», он, говорят, в цензуре у них сидит. Интенсивно «работает» Блок; левые эсеры, т. е. те же большевики мелкого калибра, всего его без остатка «взяли», – как женщину «берут».

Третьего дня пришли Ив. Ив. с Т.И. – были днем у Горького. Рассказывают: его квартира – совершенный музей, переполнена старинными вещами, скупленными у тех, кто падает от голода. Теперь ведь продают последнее, дедовское, заветное, за кусок хлеба. Горький и пользуется, вместе с матросьем и солдатами, у которых деньжищ – куры не клюют. (Целые лавки есть такие, комиссионные, где новые богачи, неграмотные, швыряют кучами керенок «для шику».) Выходит как-то «грабь награбленное» в квадрате; хотя я все-таки не знаю, почему саксонская чашка старой вдовы убитого полковника – «награбленное», и ее пенсия, начисто отобранная, – тоже «награбленное».

Горький любуется скупленным, перетирает фарфор, эмаль и… думает, что это «страшно культурно»!

Страшно – да. А культурно ли – пусть разъяснят ему когда-нибудь люди.

Неистовый Ив. Ив., конечно, полез на стены. Но Горький нынче и с ним по-свойски, прямо отрезал: «Не додушила вас еще революция! Вот погодите, будет другая, тогда мы всех резать будем».

7 июня, четверг

Днем у меня был мой приятель, студент Слонимский. Мне как-то не сиделось дома, и я вдруг решила, уже часу в седьмом, отправиться с ним к нему же и к его брату, тоже студенту, – в гости. И мы поехали на Петербургскую сторону. Яркий, солнечный, нежаркий день. Пока мы доплелись на убогом трамвае, пока они меня там угощали чем Бог послал, а я ужасалась беспорядку их «студенческой» квартиры с кучами газетной бумаги, развернутым томам Платона на огрызках колбасы, пока-то мы, уже втроем, достигли опять дверей моей квартиры, – не рано я пришла домой.

И тотчас позвонили из редакции: убит большевик Володарский (комиссар по делам уничтожения печати).

Подробности смутны, версии различны. Во всяком случае это произошло на улице, после митинга на Семянниковском заводе.

Теперь ведь у них идут «перевыборы» в Совет. Никакого значения эти «перевыборы» не имеют, вывеска. Все устроено, чтобы выбирались одни большевики.

8 июня, пятница

По сводке всех версий, картина убийства Володарского такова.

Часов 8 вечера. Яркий солнечный день. Шлиссель-бургское шоссе, недалеко от Фарфорового завода. Кое-где кучки рабочих, Володарский, с женой Зорина, едет на открытом автомобиле с одного митинга на другой. Внезапно автомобиль останавливается. Шофер слезает. Говорит, порча, да и бензину мало. Володарский со спутницей решают идти пешком – недалеко. Идут – за ними кто-то, с виду рабочий, лет 30. Когда спутница Володарского слегка отдалилась от него, обходя яму, – неизвестный дважды выстрелил. Володарский обернулся, выронив портфель. Неизвестный сделал еще два (или 3) выстрела, почти в упор, и когда Володарский упал навзничь, – бросился бежать. Сначала прямо, потом завернул в переулок. Немногочисленные свидетели растерялись. Потом кто-то кинулся за убежавшим. Тот с необычайной ловкостью перепрыгнул через забор, побежал по огороду, перескочил через второй забор. Эти препятствия задержали преследователей, а когда они их преодолели – неизвестный бросил бомбу. Она разорвалась (никого не ранив), дым рассеялся – неизвестный исчез.

Около убитого на тротуаре стояла Зорина и беспомощная кучка народа. Но проезжал Зиновьев с Иоффе (не берлинским). Их остановили. Зиновьев вышел, бледный, постоял:

– Иоффе, вы должны что-то сделать…

И уехал. Иоффе, с помощью рабочих, перенес тело в автомобиль (какой? Зиновьев свой не оставил) и увез. Начались попытки «оцепить» местность. Удалось весьма нескоро. Вообще все делалось медленно. Повальные обыски ни к чему не привели. Результатов пока нет.

Город взбудоражен. Почему-то приняли это иначе, нежели бесчисленные убийства. Скорее как первый «террористический акт». Газета «Час» даже сравнивает это с «июльским днем Плеве».

Все партии, вся пресса высказались осудительно. Не одобряют и с «точки зрения целесообразности».

Что ж, верно. Никогда террор не свергал существующей власти. И верно, что наша сегодняшняя власть ответит на это массовым террором, – под рядовку.

Я все это знаю.