Дневники

В литературную столовую пришла барышня. Спрашивает у заведующей: не здесь ли Дейч (старик, плехановец)? Та говорит: его еще нету. Барышня просит указать его, когда придет; мне, мол, его очень нужно. И ждет.

Когда старец приплелся (он едва ходит) – заведующая указывает: вот он. Барышня к нему – ордер: вы арестованы. Все растерялись. Старик просит, чтобы ему хоть пообедать дали. Барышня любезно соглашается…

Из объяснений в газете, за что расстреляны: «…Чеховской, б. дворянин, поляк, был против коммунистов, угрожал последним отплатить, когда придут белые…» № его 28.

Холодно, сыро. У нас пока ни полена, только утром в кухню.

Лианозово-Маргульевское правительство, «Северо-Западное», – полная загадка. Большевики издеваются, ликуют. К чему эта жалкая ерунда?

Большевицкие деньги почти не ходят вне городской черты. Скоро и здесь превратятся в грязную бумагу. Чистая стоит дороже.

Небывалый абсурд происходящего. Такой, что никакая человечность с ним не справляется. Никакое воображение.

11 октября

После нашей недавней личной неудачи (мы пытались организовать побег на Режицу – Ригу) писать психологически невозможно; да и просто нечего. Исчезло ощущение связи событий среди этой трагической нелепости. Большевицкие деньги падают с головокружительной быстротой, их отвергают даже в пригородах. Здесь – черный хлеб с соломой уже 180–200 р. фунт. Молоко давно 50 р. кружка (по случаю). Или больше? Не уловишь, цены растут буквально всякий час. Да и нет ничего.

Когда «их» в Москве взорвало (очень ловкий был взрыв, хотя по последствиям незначительный, убило всего несколько не главных да оглушило Нахамкиса) – мы думали, начнется кубический террор; но они как-то струсили и сверх своих обычных расстрелов не забуйствовали. Мы так давно живем среди потока слов (официальных) – «раздавить», «додушить», «истребить», «разнести», «уничтожить», «залить кровью», «заколотить в могилу» и т. д. и т. д., что каждодневное печатное повторение непечатной ругани – уже не действует, кажется старческим шамканьем. Теперь заклинанья «додавить» и «разгромить» направлены на Деникина, ибо он после Курска взял Воронеж (и Орел – по слухам).

Абсурдно-преступное поведение Антанты (Англии?) продолжается. На свою же голову, конечно, да нам от этого не легче.

Понять по-прежнему ничего нельзя. Уж будто бы целых три самостийных пуговицы, Литва, Латвия и Эстляндия, объявили согласие «мирно переговариваться» с большевиками. Хотят, однако, не нормального мира, а какого-то полубрестского, с «нейтральными зонами» (опять абсурд). Тут же путается германский Гольц, и тут же кучка каких-то «белых» (??) ведет безнадежную борьбу у Луги. Кошмар.

Все меньше у них автомобилей. Иногда дни проходят – не прогремит ни один.

Закрыли заводы, выкинули 10 000 рабочих. Льготы – месяц. Рабочие покорились, как всегда. Они не думают вперед (я приметила эту черту некультурных «масс») – льготный месяц на то и дается. Уедут по деревням. («Чего там, что еще будет через месяц, а пока – езжай до дому».) Здесь большевики организовали принудительную запись в свою партию (не всегда закрывают принудительность даже легким флером). Снарядили, как они выражаются, «пару тысяч коммунистов на южный фронт», чтобы «через какую-нибудь пару недель» догромить Деникина. (Это не я сближаю эти «пары», это так точно пишут наши «советские» журналисты.)

15 октября

Ну вот, и в четвертый раз высекли, говорит Дмитрий в 5 часов утра, после вчерашнего, нового обыска.

Я с убеждением возражаю, что это неверно; что это опять гоголевская унтер-офицерская вдова «сама себя высекла».

Очень хороша была плотная баба в белой кофте, с засученными рукавами и с басом (несомненная прачка), рывшаяся в письменном столе Дмитрия. Она вынимала из конвертов какие-то письма, какие-то заметки.

– А мне желательно иету тилиграмму прочесть…

Стала, приглядываясь и бормоча, разбирать старую телеграмму из кинематографа, кажется.

Другая баба, понежнее, спрашивала у меня «стремянку».

– Что это? Какую?

– Ну лестницу, что ли… На печку посмотреть.

Я тихо ее убедила, что на печку такой вышины очень трудно влезть, что никакой у нас «стремянки» нет и никто туда никогда и не лазил. Послушалась.

У меня в кабинете так постояли, даже столов не открыли. Со мной поздоровался испитой малый и «ручку поцеловал». Глядь – это Гессерих, один из «коренных мерзавцев нашего дома». В прошлый обыск он еще скакал по лестницам, скрываясь, как дезертир и т. д., а нынче уже руководит обыском, как член Чрезвычайки. Гессерих одно время жил у Гржебина.

Потолкались – ушли. Опять придут.