Дневники

Гершельман уехал к Врангелю. Дима принимал замашки Савинкова, с величайшей заносчивостью разбрасывая всех вокруг: «Мы этих генералов разогнали, черт их подери…» Генералы тоже давно новые. Деренталь привел какого-то Палена, вился молодой Пермикин, а главное, царствовал Балахович с братом. Савинков разыгрывал главнокомандующего (чем?), и будто бы очень важно было примирить Пермикина и Балаховича, которые будто бы соперничали из-за того, кого первым назначит Савинков. Так как я продолжала ничего себе реально не уяснять, то автоматически делала что придется: говорила с Пермикиным, когда он зачем-то являлся к нам, говорили мы и с этим, часто пьяным, ужасным ребенком, Балаховичем, который, при данном обороте обстоятельств, был, по-моему, ни на что серьезное не пригоден, а при его самодурстве Савинкову подчиняться совсем был не склонен. Впрочем, о чем говорить с ним? Дитя природы, искренний разбойник, его любопытно слушать, а сам-то он что понимает?

Вечные ужины, питье… На одном ужине я сидела между Пермикиным и Балаховичем. Прямо передо мной – оголенная Деренталиха в кружевной шляпе… Как наблюдение – интересно, пожалуй, но мне было не до беллетристики. Ролью Деренталихи я глубоко не интересовалась, почти не видела ее.

Савинков иногда приходил еще к нам, с Димой, в «Викторию». Когда мы уже решили уезжать, даже билеты взяли, он как-то сказал: «Да, я прежде не хотел, чтобы вы уезжали из Польши, но теперь я нахожу, что вы можете быть полезнее в Париже, и я говорю теперь: ^мДа, уезжайте"».

Хотя мы все равно уехали бы, если б он этого и не говорил, и хотя я нисколько не обманывала себя, что мы едем – в бездействие, мы промолчали. Ведь и тут бездействие, только еще глупое и вредное. Этот «нелегальный» поход Савинкова в отряде Балаховичей и с Деренталихой в мужском костюме (она озабочена была заказываньем сапог, когда приходила к нам прощаться) – ведь это же несерьезно!

Савинков раз, у нас в «Виктории», прямо сказал: «Мне не нужны помощники, мне нужны исполнители!» И я опять тогда подумала о словах Дмитрия, когда он вдруг открыл: «Знаешь, я убежден, что Савинков просто не умен!» Это было на темной варшавской улице, мы просидели втроем в каком-то пустынном польском кабачке, пили мед. И Савинков, действительно, городил жалкую и непрактичную чепуху.

Почему-то Дима внезапно был командирован в Париж. Мы не узнавали, было уже неинтересно. Явная чепуха, ибо какие оставались у Савинкова связи в Париже? Я сильно подозревать стала, что он там сжег корабли, если и были.

«Они» и ушли в свой поход 17 октября, а мы уехали 20-го. Дима вернулся за два часа до нашего отъезда.

Коричневая тетрадь (1921–1925)

Отдать

Димитрию Владимировичу после

1920

Некому отдавать, он умер.

И он.

Это надо сжечь.

1944

26 марта 1921, Париж

Без связи. Без цели. Так.

Мне непонятно: куда исчезает все, что проходит через душу. Невысказанное. Себе – без слов. Но бывшее. Значит, и сущее. Или даже очень «словное», и не мелькающее, а пребывающее, запомнятое, только никому не переданное, – куда оно? Вот, я умру. И куда оно? Где оно?

Притом оно, такое, не сделано, чтоб не передаваться. И оно никому, навсегда, неизвестно. И столько, столько его!

Пойдет, может, к Богу и у Него разберется. Да, мне и своего не разобрать, а ведь у всех – пропадает! Очевидно, к Богу.

Бог уж по одному этому неизбежен. Только у Него не пропадает, и только Он в силах разобраться. Потому что на многое как-то требуется ответить, иначе невозможно и бессмысленно.

В разлуке вольной также ложь.

Уходить так сладко. Я, кажется, во сне видела уход.

Я ни о чем не думаю. Я только несу в себе, во всем моем существе – одно.

В каждом маленьком «никогда больше» – самые реальные глаза смерти.

Банальность этой фразы изумительна. Т. е. изумительно, что она сделалась банальной, не сделавшись понятной.

Впрочем, Смерть вообще самая окруженная оградой вещь. Когда говорят Смерть – подразумевают ограду, а еще чаще – ничего.

В сущности, люди не могут выносить в других измены, коренной перемены в своем «я». Люди сами не знают, что именно этого не могут. Однако приходят в самое ужасное негодование и бешенство именно по этому поводу.

Англичане сказали, что грабить мало – нельзя, а помногу – поощряется. Это европейский строй.

М. б., у Савинкова – мимификрия. Так переоделся, что сам поверил?

Вчера Чайковский ужасался савинковской статье в «Свободе»: «Портит и мне, и себе. И что это ни с того ни с сего – "дряхлеющими руками"… У меня руки еще не трясутся».

Рэйли окончательно положил Савинкова на полочку «главы боевой организации». Говорит: это не государственный человек.

Говорит, что в Варшаве более нет смысла оставаться. Предполагает, что Савинков уйдет нелегально соединяться с оперирующими бандами, что Антонов и Махно возьмут его начальником.

Не возьмут.

Только при ухаживании друг за другом возможна совместная жизнь. Только.

Значит, при каком-то элементе «пола». Как входящее.