Дневники

Ты это прочтешь, только если переживешь меня. Поэтому читать будешь уж, наверное, без страха и без злобы. Но, может быть, все-таки без понимания, я и на это готова. Остановись просто, взгляни в себя: ведь можно было уйти от нас, если мы лично негодны (или даже тебе неугодны), но уйти не так. Не уйти от того, что было когда-то нашим Главным. От этого некуда уйти, а если стараешься, то на делах нет благословенья. Я и не делаю ничего, хотя я не уходила: я только упала, где стояла.

Ты пишешь: это было лучшее время моей жизни (когда ушел), – а я вижу твои стиснутые зубы. Откуда же злоба, если ты доволен собой и счастлив?

Если и ничего нет, все теряешь – правду нельзя потерять. С ложью нельзя и одного раза вздохнуть. И добьюсь я ее, правды, хоть одна – перед Богом.

В темные минуты я Савинкова ненавижу. Но редко. Ибо не за что. Потом сверху вниз жалею. И опять проходит, опять не к чему. Просто жалею – почти всегда. И этого он достоин. Достоин??

Он – верный (себе). Он – такой. Он никого не может обмануть. Если им обманываются – виноваты обманутые.

Какое слово? Какое слово?

1922

Так много в душе – и почти без единого слова. Моя болезнь… «мамочкина», и я была рада светлой радостью, когда это узнала.

Тихо все кругом обрезается, – внутренно, – но еще не обрезалось, еще не совсем готова. Еще лежит какой-то ком, клубок.

Савинкова, когда увидала еще этот последний раз, не ненавидела – и не жалела. Поняла, что и не буду никогда уже ненавидеть, да, вероятно, и жалеть. Я скажу правду: мне было неинтересно. И не то, что было, а стало. И не от меня, а от него.

Все, что он говорил, и весь он – был до такой степени не он, что я его не видела. А тот, кого видела, мне казался неинтересным.

Он – прошел, т. е. с ним случилось то, что теперь случается чаще всего, и для меня непонятнее всего.

Оборотень. Еще один оборотень.

Может быть, Дима, и ты уже оборотень. По крайней мере все, что идет от тебя теперь феноменально, – идет не от тебя и для тебя неестественно. Точно совсем от другого какого-то человека.

Если так, то хорошо, что я тебя не вижу, и, может быть, лучше, если я тебя и вовсе более не увижу. Или нет: пусть не лучше, а все равно. Не знаю, дойду ли до этого, но хочу дойти. До полной реализации того, что ты не погиб, что ты живешь – со мной, в моем сердце (больном), именно ты единственный, ты сам.

«Где был я, я сам?» — тревожно, в роковую минуту, спрашивает Пер Гюнт.

И для него, как для тебя, есть это место. Не бойся.

Но когда я так думаю, мне не хочется (кажется ненужным) даже и после моей смерти отдавать эти слова тебе. Тебе – другому, ибо феноменально ты не он и читать будешь «другой».

Смешение порядков. И надо их сначала очень разделять, чтобы потом они могли слиться.

Мне нужна очень большая сила. Чтобы верно хранить тебя. И чисто хранить, отдельно, цельно, не затемняя ничем своим, ни малейшей тенью.

4–5 января

Ну вот, милый Дима. Вчера «он» приехал в Париж.

Разделила ли я до конца, т. е. и кожно, тебя от оборотня? Кажется, еще не вполне, но иду на это и дойду.

Конечно, легче бы дольше не видать оборотня и совсем не видать, но, пожалуй, и так хорошо. Значит, я готова, только еще последнее усилие.

Неправда ли, мы понимаем с тобой, почему «он» не может быть равнодушен, так злится без всяких, казалось бы, причин внешних, почему с такой злобной досадой, желающей быть презрительной, говорит о непотрясаемости «Мережковских» – и все остальное? Это его бессилие, и он, кроме того, все время выдает себя. Что он не ты, мой ясный, мой родной, мой бедный.

Он не знает, что ты жив, хотя он и прогнал тебя из тебя. Но он подозревает что-то смутно и боится.

Под 9 января такой сон тяжелый. Дима умирает в соседней комнате (неизвестная квартира), а я почему-то не могу войти туда. Хожу из угла в угол. И умер, и какая-то горничная (это будто бы гостиница?). Закрыли ему глаза. А я тут лишь из двери могу выглянуть. Вижу только спину его на кровати.

С необыкновенной физической тяжестью проснулась. Опять заснула, и опять то же самое! Продолжение.

В этот день ты не пришел, Дима (ты или он). Я изо всех сил помогала ему казаться тобой. Для этого нужно ни о чем не говорить.

Что Савинков стал видеться с Красиным – меня как-то и не возмутило, и не удивило. Он должен был, логически, перейти за эти пределы.

Не удивляет меня и то, что это (помимо всего прочего) не умно. Я уже давно поняла, что ум у Савинкова очень второстепенный, а в политике – пожалуй, и третьестепенный.

Тот Дима, который следовал и следует за Савинковым понемножечку, шаг за шагом, от интервенции – к восстаниям, к зеленым, к «советам», без коммуны, затем к Его Величеству Крестьянству русскому, потому куда еще? – сам не замечая, должен был дойти и до Ленина без Чека, т. е. совсем к абсурду. Я не буду с ним говорить об этом – и для себя, и для него. Он будет оправдывать все это «политикой», а я не хочу свое больное сердце подвергать бесполезной боли. Не надо.