Дневники импрессионистов

Но как же ученик Глейра стал тем, кем он является теперь? А вот как. В те времена, пожалуй, еще чаще, чем ныне, живописцы-ученики толпами отправлялись в лес Фонтенбло. Правда, у них там не было мастерских, как сегодня, — такой роскоши они тогда не знали; все они, как большие, так и малые, находили себе приют на постоялых дворах Шайи, Барбизона и Марлотт, а на этюды отправлялись с мешком за спиной. Там-то мой брат и встретил Курбе, идола молодых художников, а также Диаза, которым они восхищались еще больше. Именно Диаз дал ему самый полезный урок, какой он получил за всю свою жизнь. Диаз сказал ему: «Уважающий себя художник не берется за кисть, если модель не находится перед его глазами».

Новичок навсегда запомнил этот завет. Он сказал себе, что модели из плоти и крови стоят слишком дорого и что он может добыть себе другие, гораздо более дешевые, благо лес в двух шагах, и изучать его никто не мешает. Брат провел там все лето, затем зиму, а потом еще много лет. Живя на пленэре, он стал художником пленэра. Четыре холодные стены мастерской не давили его, их монотонно серый или коричневый цвет не омрачал его зрение; поэтому окружающая среда и оказала на него огромное влияние: он был свободен от воспоминаний, слишком часто порабощающих художника, и мог полностью отдаваться как сюжету, так, в особенности, среде, окружающей этот сюжет.

Такова отличительная особенность его творчества, которая чувствуется в любой его работе, начиная с «Лизы», написанной в чаще леса, и кончая «Портретом г-жи Шарпантье с детьми», написанном у нее в квартире, где все, даже стулья, остались на своих обычных местах, и не было принято никаких мер для того, чтобы выделить ту или иную часть картины.

А как брат писал «Бал в Мулен де ла Галетт»? Он поселился там на полгода, перезнакомился со всем тамошним мирком и его особой жизнью, которой не передали бы никакие натурщики, и, вжившись в атмосферу этого популярного кабачка, с ошеломляющим подъемом изобразил царящую там бесшабашную суматоху.

Что он делает, когда берется за портрет? Просит модель держаться, как обычно, сидеть в своей всегдашней позе, быть в своем повседневном платье, чтобы ничто в картине не напоминало о натянутости и предварительной подготовке.

Поэтому его творчеству, помимо чисто художественной ценности, присуще все обаяние sui generis правдивой картины современной жизни. Он пишет то, что мы видим каждый день; он запечатлел нашу жизнь на полотнах, которые безусловно останутся самыми живыми и гармоничными документами эпохи.

В «Акробатках», например, не чувствуется никакой композиционной нарочитости. Кажется, что с помощью какой-то невероятно утонченной и мгновенной техники художник на лету схватил движение обеих девочек. Именно так они шли по цирковой арене, улыбаясь публике и посылая ей воздушные поцелуи. Не стану употреблять высокие слова, вроде «реализма» или «импрессионизма», а просто скажу, что на картине — подлинная жизнь со всей ее поэзией и прелестью. Это отсутствие какой бы то ни было «условности» — я всячески это подчеркиваю — доставляет мне бесконечно много радости; оно дает мне ощущение природы во всей непредвиденности и напряженной гармонии; сама природа обращается ко мне с картины, не вынуждая меня считаться с «талантом» художника, тем самым «талантом», который преследует вас, становится между вами и полотном и сводит на нет все впечатление от последнего.

Если проследить в целом творческий путь моего брата, можно заметить, что у него нет так называемой «сделанности». Каждое его произведение написано по-иному, и тем не менее оно «держится»: он с первого дня угадал свою дорогу и шел по ней, руководствуясь одним стремлением — добиться не совершенства выполнения, а наиболее полного восприятия гармонии природы.

Вы видели почти исключительно его пастели. Но разве они не производят того же впечатления, что его работы маслом? Достаточно вспомнить портрет маленького сына Альфонса Доде — «Ребенка в голубой шапочке», «Портрет де Банвиля». Вы слишком увлечены глубоким чувством натуры, которым дышат эти вещи, чтобы думать о том, какова их фактура.

Я обещал Вам набросать портрет брата в двадцати строках. Извольте. Вид у него задумчивый, мечтательный, грустный; взгляд рассеянный — таким Вы не раз видели его, когда он торопливо пересекал бульвар. Забывчивый, разбросанный, он по десять раз возвращается к одному и тому же, так и не берясь за дело; на улице он всегда спешит, дома всегда неподвижен, целыми часами не шевелится и молчит. О чем он думает? О картине, которую пишет или собирается писать? Он избегает разговоров о живописи. Но если Вам хочется видеть, как проясняется его лицо, или услышать, как он — о, чудо! — напевает веселую песенку, попробуйте застать его не за столом, не в местах, где люди развлекаются, а там, где он работает.

А теперь, дорогой Бержера, если какой-нибудь ворчун сочтет мою оценку слишком хвалебной, я отвечу ему, что совесть моя чиста: я убежден, что был правдив в каждом слове.