Дневники Льва Толстого

В самом деле. Взять навидение просто как умение видеть хорошую сторону – и мы получим самогипноз, или, в плохом случае, тоталитарную операцию двойную, косметическую с поверхностью предметов (флаги, фасады домов, запрещение нищих, бомжей, подметание улиц) и другую, более существенную, с глазами, приучение их смотреть на поверхность (на флаг, на экран, на внешнее звучание слова) и не заглядывать дальше. У Толстого операция с глазами идет страшно далеко, включая все его многочисленные упражнения и навыки, и прежде всего навык человеческой прозрачности, видения родового-родного. Через два дня после записи о том, что стыдно своей грусти «от того мрака, в котором так упорно живут люди»:

9 июня 1907. Ясная Поляна. Нынче пробудился. Хорошо на душе. Вспомнил о том, что Николаев в своей книге высказывает {П. П. Николаев, «Понятие о Боге, как о совершенной основе сознания», Женева 1907} мои мысли о том, что человек есть отделенное духовное существо, сознающее свою отделенность пространством и временем, и мне сделалось неприятно. И опять точно так же, как от письма Андрея, когда я прикинул этот вопрос к делу жизни, к отношению к Богу, сейчас не только прошло, но из тяжелого, неприятного чувства перешло в радостное, высокое. (<ПСС, т. 56>)

Проснулся как вырвался из кольца настроения и толкования своего настроения. Когда твои заветные мысли другой повторяет под своим именем, это тяжело и неприятно. Анализ сам по себе не снимет тяжести. В лучшем случае снимет и заменит отрешенностью. Уже не анализ дает радость, высокую, а именно шаг, похожий на просыпание – от обычной перемалывающей работы жерновов соображения. Толстой здесь это не говорит, что ему становится всё равно, кто именно что высказывает, и от роскоши этой принадлежности ко всем, отдания своих идей и своих книг всем становится весело.

Если вам всё ясно, то скажите, куда всё-таки девается недовольство рассказами Горького, возмущение поступком несчастного эмигранта Николаева. Это страсти, настроения, живые впечатления, от их подавления не поздоровится никому?

Эти настроения из той области, где они могли вести к осуждению и к принятию мер, опускаются в свое пространство, именно настроений, не могут оттуда превратиться в мнения и превращаются там в веселье или в физическую болезнь. В физической болезни я заражаюсь от другого его неблагополучием, о котором он, может быть, и не знает вовсе или не всё знает, и беру на себя его беду.

Так Толстой берет на себя беду бедных. Всё в его поведении шокирует.

10 июня 1907. Ясная Поляна. Физически слаб. На душе хорошо. Любовное отношение {мы можем сказать еще: навидение} становится привычкой. Ах, если бы с детства приобреталась эта привычка! Возможно ли это? Я думаю: да. Записать кое-что:

1) Всё больше и больше почти физически страдаю от неравенства: богатства, излишеств нашей жизни среди нищеты; и не могу уменьшить этого неравенства. В этом тайный трагизм моей жизни. […] (<там же>)

Не надо спешить говорить, что просто раздать деньги. Есть мистика богатства (по сю сторону преступления, после которого уже нет ни настоящего богатства, ни настоящей бедности), о которой Толстой говорит в другом месте мудро, что обеднеть для богатого быстро так же трудно, как для бедного быстро разбогатеть.

Если богатый совестлив, то он стыдится богатства и хочет избавиться от него; а избавиться от него почти так же трудно, как бедному разбогатеть. (22.11.1907 // <там же>)

В словах «не могу уменьшить неравенства» есть тайная правда, которую по-настоящему мог бы знать только человек на его месте, т. е. он сам.

Проблема для нас другое. В словах «любовное отношение {подразумевается: ко всем и ко всему} становится привычкой» мы неизбежно слышим самогипноз. В нас неизбежно просыпается раздражение, как у Константина Николаевича Леонтьева, как у почти всех.