Это нам очень знакомо,
Господи, помоги мне, сожги моего древнего, плотского человека. Да, одно утешенье, одно спасенье: жить в вечности, а не во времени.
Там станет возможна радость, там станет не стыдно – а кто тогда будет трезво видеть и оценивать ситуацию? В 1910 году Толстой читает Горького и записывает в дневнике о нём. А нам даже политически страшно важно знать, что такое Горький, из-за его громадной роли в советском семидесятилетии. Мы хотим знать его оценку от такого компетентного судьи, как Толстой.
Вы что-нибудь поняли? Допустим, первое слово дороже второго. «Очень плохо». Но во-первых, не говорит, чем именно плохо, художественно или нравственно, не говорит, потому что сразу перестает думать о Горьком! Начинает думать о себе, о том, что произошло, когда он это написал! Признаёт оценку ложной. Значит, не «очень плохо». Но опять же, когда нам хотелось бы знать, что именно – в его оценке – не «очень плохо», он задумывается о другом, он замечает, что ему самому эта ложная оценка – сказать о Горьком, что «очень плохо» – неприятна. Быстрота, с какой Толстой успевает следить за своими движениями сердца, у старика объясняется долгими десятилетиями опыта. Мы на эту быстроту неспособны. По-настоящему нам трудно понять, в каком смысле тот факт, что ложное суждение о плохости Горького Толстому неприятно, <это> нехорошо – сама т. е. неприятность от этого суждения нехороша. Ведь вроде бы то, что мое ложное суждение мне неприятно, должно быть хорошо? Не так ли? Я говорю ложь, мне от моей лжи неприятно; тот факт, что мне от моей лжи неприятно, должно быть ведь хорошо?
Почему же
Дело в том, что следующим шагом толстовской практической феноменологии настроенная этажерка оценок опрокидывается. Дойдя до
Надо в нём видеть одно хорошее.
«В нём» здесь уже относится не только к Горькому, но ко всему тому, о чём думаешь.
Ну, как вам нравится такой анализ? Получили мы оценку пролетарского писателя, или только получили фрагмент минуты мыслительной работы Толстого?
Кто считает, что оценку получили?
Какую?
Может быть, самую важную. Ту, что Горький в конечном счете не дает, а берет: требует и себя тоже спасти, себе сделать подарок того рода, какой Толстой давно умеет делать.
Мы радуемся, когда наше сознание проснулось для интеллектуальной работы, постижения, оценки. Толстой всё это называет еще сном. У него