Дневники Льва Толстого

И не так, что решая эти отвлеченные задачки на различение того, что в нём, в его психике, происходит, Толстой управляет страстями. Скорее, наоборот: он их оставляет там, где они есть, в их параметрах, не вводит в действие усилители. Его письменный стол, все видели на портрете Николая Николаевича Ге «Портрет писателя Льва Николаевича Толстого» 1884 года, имеет бордюрчик. И с него, скорее всего, Толстой списывал эту фразу:

Всякая такая потачка подобна тому, что сделаешь, отстранив препятствие, задерживающее падение предмета. (Повтор, см. выше)

Оказывается, за короткое время мыслительных движений проходит много, многие из них управляющего, решающего характера, и большей частью они проходят незаметно. Это настоящий водоворот, невидимое закрывание и открывание шлюзов: за несколько шагов, пройденных мною по дороге, я успеваю сравнить себя с встречным и принять меры, сравнить себя с обгоняющим меня и принять меры, неожиданно вспомнить что-то и принять решение – и ничего почти из этого не успеваю остановить для обращения внимания. Этот водоворот становится всё интереснее для Толстого, в конце концов единственно интересный. Здесь устанавливаются и меняются глаза, здесь, по Витгенштейну, постоянно перекраиваются границы мира – именно его границы, и большей частью в сторону их сужения, потому что в самом мире от этой интенсивной деятельности ничего не происходит, и например, мое решение попробовать выглядеть так же прилично, как хорошо упакованный молодой человек, купить себе новый кейс и подумать просто о том, чтó я надеваю на себя, повторяется, возможно, мгновенно тысячекратно при каждом виде элегантной фигуры и ничего не меняет, кроме только того, что каждый раз еще и еще стесняет меня, делает мир (не мой, а вообще) ýже.

Очень хочется написать всё, что думается человеком; хоть в продолжение шести часов, но всё. Это было бы страшно ново и поучительно. (26.10.1906 // <ПСС, т. 55>)

Недейственность незаметной (туманной) мысли, похоже, направлена только в одну сторону: как бы я ни думал о том, что хорошо быть выше или получить очень большой грант, я выше не стану. Но незаметное «отстранение препятствий, задерживающих падение предмета» во мне из-за моих незаметных мыслей, возможно, очень даже происходит. В мысли мои мое падение не входит, я вроде бы себя не гублю, когда думаю, глядя на богатого человека, что хорошо бы мне иметь новый кейс, но

[…] мысль только тогда движет жизнью, когда она добыта своим умом или хотя отвечает на вопрос, возникающий в своей душе; мысль же чужая, воспринятая только умом и памятью, не влияет на жизнь и уживается с противными ей поступками. (9.11.1906 // <там же>)

Кому ей противными? Мысли или жизни? Типичная толстовская неотточенность стиля. Но она здесь живая, интересная, потому что оба синтаксиса работают, и от невозможности формально выбрать между ними взаимно друг друга обогащают. Чужая, не усвоенная мысль уживается с противными ей поступками. Эти поступки противны и жизни, потому что обычно мысль, почти любая, напрашивается в помощницы жизни: ведь я буду лучше жить, если я пойду по улице с новым не поцарапанным кейсом, не правда ли.

Я, собственно, могу очень много, собственно даже постоянно думать о новом кейсе и стыдиться старого. Если я додумаюсь наконец, как мне получить большой грант, я куплю себе кейс с замочком и новую западную машину с компьютером. Усвоив хватательные приемы, уже не я конечно, а кто-то другой может достичь многого. Сам по себе достаток хорош, но он всегда относителен, испорчен знанием, что у других больше. Безотносительное удовлетворение приносит само достижение, сознание вложенного усилия и того, что оно не пропало зря. Толстой предлагает игру в такое же усилие, достижение и удовлетворение, но, так сказать, беспроигрышную, где успех не зависит от случая: