Дневники Льва Толстого

[…] (Очень важное.) Я по старой привычке ожидаю событий извне, своего здоровья, и близких людей, и событий, и успеха. И всё это не только глупо, но вредно. Перестань только думать, заботиться о внешнем, и ты невольно перенесешь все силы жизни на внутреннее, а оно одно нужно и одно в твоей власти. (20.10.1906 // <ПСС, т. 55>)

Это такая экономия: уход из того, что не свое и где мы стеснены, туда, где каждый момент возможна полная перемена всего.

II-9 (10.4.2001)

Все ранние интуиции Толстого типа парадокса пчелы, которая не подозревает о главном своем деле и назначении, переносе пыльцы, собираются в одно простое знание: что бы я ни думал, ни видел сейчас, это не всё, и это не то. Есть другой, полный я. Его имена – счастье, любовь, Бог. Он отделён от меня не временем и не пространством.

Верно я сказал?

Конечно, нет.

Он отделен от меня не так, что откроется, если я подожду или постараюсь, и не так, что мне нужно сделать переход, например от этого ограниченного тела к еще более скованному в гробу – словно остановка дыхания и кровообращения может чем-то помочь моему духу, «освободить» его или «выпустить из тюрьмы тела». Словно холодные и мертвые стены тюрьмы легче для духа пройти, чем живые и теплые, и слепые и глухие легче, чем с окошками и дверьми.

Вообще как перехода к божественной полноте не то что неприступное знание, которое нам не дано, а просто это как и есть она сама: метод и предмет здесь не различаются, нет фазы для того чтобы: для того чтобы достать банан, надо подставить ящик, и так далее; но полнота та же самая в методе, что и в предмете, или в думании о методе, или в растерянности от незнания, как и куда идти. Другое не за поворотом, так чтобы к нему идти, а настолько близко, всего ближе к нам, что куда бы и как бы мы ни повернулись, мы уже просмотрели, прослушали и обознались. Всякое наше знание, в той мере в какой знание, – уже незнание; и так же видение; и так же слышание.

На этом опыте стоит весь огромный дискурс, в разных философиях и богословиях, так называемый апофатический, или сократический, о знании незнания, сюда же относится гегелевское отрицание отрицания. Чем перебирать всё это огромное поле лексически, лучше ощутить, пощупать это соседство. Тело близко, я, собственно, обычно и кажусь себе телом, по недоразумению, пока уже не дойду до полного абсурда и зеркало меня вернет к чувствам: то тело, которое я там вижу, явно не я.

Тогда надо немного соображения: и тело, которое стоит на моих ногах, мое, так же не я, как деньги в моем кармане, тоже мои, но не я. И живот и органы не я. Теперь не надо делать глупости и говорить, что я это мысль или воля. Разница между настоящим я и мыслью всё равно такая, что лучше и надежнее знать, что и всё что я думаю, и тот факт, что я думаю, ко мне не ближе, чем мое изображение в зеркале. Как для красотки кончится плохо, если она будет отождествлять себя с тем привлекательным, что она видит в зеркале, потому что через двадцать лет она это не увидит, так для человека кончится плохо, если он не отвяжется от того чтобы думать, что его мысль это и есть он сам.

И это, кажется, очень важно. Мыслью нельзя удержать то, о чём или с чем она, – <можно удержать> не больше, чем самая интенсивная мысль о ста талерах, напоминает Кант, поможет удержать их в руках. Или, в нашем примере с зеркалом, никакие операции с зеркалом, в котором отражение моего тела, не изменят моего тела.

Но тождество мышления и бытия, по Пармениду? Вокруг этого тождества много бессмысленной мешанины; самая грубая, но уже от грубости и смешная, та, что будто бы достаточно помыслить бытие, и эта мысль будет самим бытием. Мы, кажется, можем без труда расчистить эту грязь. Вернее, она и расчищена Кантом в афоризме о ста талерах. То же Ницше:

Parmenides hat gesagt «man denkt das nicht, was nicht ist» – wir sind am anderen Ende und sagen «was gedacht werden kann, muß sicherlich eine Fiktion sein». Denken hat keinen Griff auf Reales, sondern nur auf… [131]