Дневники Льва Толстого

Не будем придираться к оборванности афоризма, к некорректности цитирования Парменида. В этой записи Ницше есть достоинство трезвого отказа от гадания на мысли, которое не лучше гадания на слове или на картах. Перебирание мыслей кончается. Надо усвоить себе привычку знать, что то, что дает жизнь мысли, – как вещь, которая отбросила тень: если бы не было вещи, не было бы и тени; и когда, приложив палец к экрану, мы улавливаем слово, вещь или часть схемы и, допустим, часть плана города развертывается, то ум программиста, заложивший эти команды в компьютер, никак не развертывается, – и хотя программист знал, возможно, больше, чем вложил в программу, сколько бы мы ни прижимали палец к экрану, он не скажет об этом ничего. Хорошо у Монтеня:

Si, de fortune, vous fichez votre pensée à vouloir prendre son être, ce sera ne plus ne moins que qui voudrait empoigner de l’eau[132].

Во всех трех случаях, у Канта, Ницше и Монтеня, речь идет одинаково об усилии, о применении мысли – примерно таком же, как протягивают руку чтобы взять или что-то сделать рукой. – Но вот движение или неподвижность руки при разговоре. Рука не применяется (если это только не жестикуляция глухонемых); если заснятую пленку показать самому тому человеку, который жестикулировал, он скорее всего смутится, может быть останется доволен: руки будут или противоречить тому, что он говорил, или подтверждать, но во всяком случае у них окажется свой смысл, независимо от того, какой я в них вкладываю или если я никакой в них вообще не вкладывал.

На мысль это перенести нужно, и это важно. Мысль тоже может быть с нашим смыслом – и она может быть со своим смыслом. Как у рук может быть своя жизнь во время разговора, или ходьбы, или у танцующих (т. е. кроме хореографии предписанной еще и своя выразительность), так и у мысли может быть своя уместность, своя жизнь. Тогда мысль такая, что мы не руководим ею с нашей стороны, а удивляемся или осмысливаем ее с нашей стороны. Как и движение рук, она может и смутить, чаще всего смущает, и чтобы она не смущала, она сдерживается, как движения рук сдерживаются, когда удерживаются от природной мимики. – Из-за того что мысль нами давно сдерживается, направляется, мы не имеем права говорить, что природная мысль бывает редко или иногда: мы не очень хорошо знаем, когда и как бывает сама мысль, потому что много управляем ею.

Толстой о неуправляемой мысли. Повторим цитату, которая уже прошла у нас неразобранной:

Что такое та особенная живость воспринимания мысли, которую я иногда испытываю, в особенности во время прогулок? Бывает, что понял мысль, передал ее, считаешь ее справедливою – и остаешься холоден к ней; или вдруг она охватит тебя всего, чувствуешь, что это не слова, а дело, что ты должен жить по ней. И это бывает очень радостно. (11.10.1906 // <ПСС, т. 55>)

Здесь в ряде мысль-слово-дело Толстой вовсе даже не замечает, что говорит сначала мысль, а потом то же самое называет слово – настолько это для него само собой разумеется – и тут же переходит: нет, не слова, а дело. И в том же ряду жизнь и радость. Это бывает во время прогулок, т. е. заведомо ненаправленно. Бывает само: Толстой спрашивает, что это такое, что тут происходит.

На этом пока и остановим разбор. Слишком трудные вещи, чтобы можно было двигаться быстро. Я понимаю это место Толстого так, что мысль, она же слово, должна быть отпущена – гулять. Наверное, это не всегда безопасно допускать. Но только так можно отпустить ее в природу. Тогда мысль это дело. Не в смысле сделанного, поделки, а в смысле бытия. Работа мысли тогда возможна – настоящая – с сохранением первого такта, этого отпускания мысли в ее природу, или неизвлечения, невынимания мысли из ее естественности. Т. е. сохранения ее своей, родной стихии, несделанности.