Дневники Льва Толстого

27 сентября. Как комично то противоположение, в к[отором] я живу, в к[отором] без ложной скромности: вынашиваю и высказываю самые важные, значительные мысли, и рядом этим: борьба и участие в женских капризах, и к[оторым] посвящаю большую часть времени.

Чувствую себя в деле нравственного совершенствования совсем мальчишкой, учеником, и учеником плохим, мало усердным. (<Там же>)

Судя по этой записи, всё, слава Богу, восстановилось. Что ты в который раз отброшен в никуда, на нуль, это ты уже привык; начни на 83-м году жизни всё сначала, с малыми силами, с возросшими задачами; потому что гораздо легче любить, искать любить чужого, врага, ненавидящего, чем человека, который только и хочет от тебя любви, который ждет, молит, на коленях просит от тебя любви, и которого ты по всем законам любить должен; допустим, это крайне трудно, но это всё нормально, это входит в твой замысел. Снова бодрость? Ах, как бы не так.

28 сентября. Очень тяжело. Эти выражения любви, эта говорливость и постоянное вмешательство. Можно, знаю, что можно всё-таки любить. Но не могу, плох. (<Там же>)

Что значит не могу. И раньше не мог. Никто не может. И ты знаешь, что себе не закажешь. Не могу здесь другое? В том смысле, что любовь приходит как вдохновение, а тут не придет? Почему ты знаешь, что не придет? Он почему-то знает, что тут не придет. Неужели только как раз потому, что она любит?

11 октября [1910]. Письмо с упреками за какую-то бумагу о правах[158], как будто всё главное в денежном вопросе – и это лучше – яснее, но когда она преувеличенно говорит о своей любви ко мне, становится на колени и целует руки, мне очень тяжело. Всё не могу решительно объявить, что поеду к Чертковым. (<Там же>)

Еще бы: это значило бы сдаться в задаче целой жизни[159].

Со всех сторон любовь, с одной стороны нечистая, смешанная с замыслом благополучия и с брожением большого очень издерганного (в том числе многими беременностями и родами, но и не только этим, а и завистью, и жадностью) тела – и оно было бы только ближе тел детей, почти всех тоже неблагополучных и с избыточными экспектациями, без нее сходный тупик был бы в общем тот же.

Когда СА требует «не целуйся с Чертковым», «у вас тайная любовная переписка», она попадает как раз в узел, который Толстой один раз обошел (когда, ожидая отношения к другому как к любимому родному, сестре, матери, не спросил себя: «а к невесте?», а другой раз сказал, «как к сестре, супруге», опять не спросил: эротически? СА своим подозрением задает этот вопрос).

И в этом превращении любви взаимной, двойной, тройной, в ад – случай не частный ЛН и СА. Это внезапное проступание абсолютно неприступного, неумолимого в другом.

Тайный дневник 1910 года уже весь о «женском капризе», но и нетайный почти то же.

[…] Сказал за завтраком, что поеду к Чертковым. Началась бурная сцена, убежала из дома, бегала в Телятинки. Я поехал верхом, послал Душана [Маковицкого] сказать, что не поеду к Чертковым, но он не нашел ее. Я вернулся, ее всё не было. Наконец, нашли в 7-м часу. Она пришла и неподвижно сидела одетая, ничего не ела. И сейчас вечером объяснялась нехорошо. Совсем ночью трогательно прощалась, признавала, что мучает меня, и обещала не мучить. Что-то будет? (16.10.1910 // <там же>)

Так, мы знаем, тянулось полвека, собственно со дня женитьбы, в который Толстой приехал в семью Берсов сообщить, что он отказывается. Что случилось в ночь с 27 на 28 октября.