Дневники Льва Толстого

28 августа [1910]. Всё тяжелее и тяжелее с Софьей Андреевной. Не любовь, а требование любви, близкое к ненависти и переходящее в ненависть. (<Там же>)

Она требует от него любви? Она требует от него прямо того, что он исповедует – любовь к ближнему, и врагу? В чём же дело? Что не так? Он говорил, повторял: не теплохладное расположение, а такая же любовь ко всем, как к сестре, матери, супруге. Она как раз супруга. Как к ней была любовь, так теперь требует она, своя собственная совесть, закон. Да, навстречу ненависть – но вся проверка в любви к ненавидящим нас. Тем более всё это наказание заслуженное за прошлые пороки. Что неправильно, что пошло не так? Она, повторяю, требует прямо как раз того – и имеет вдвое больше на то прав, втрое как единомышленница, – как раз прямо того, что он хочет, должен, что он считает своим главным делом, своей первой дисциплиной. Ничего абсолютно привходящего, спутывающего в параметры задачи не входит: всё им обговорено, продумано, точно по условиям задачи. Допустим, мы читали, любовь не наведешь в себе, она приходит как благодать. Но тогда, пока она не пришла, бесконечное терпение. Он это умеет. Он благодарит за поводы для выдержки. Здесь, допустим, требуется как раз крайняя выдержка. Может быть, не крайняя, – считает же он наказание <наградой>. Благодари учителя, жизнь, как уже и благодарил. Почему сбой этого прямого и главного дела жизни? Допустим, она, женщина, взбалмошна, и когда он сто раз хотел уйти и в целом сдерживался, она когда хотела уйти, то уходила, убегала, в сад, в лес, к детям в соседние деревни, куда глаза глядят. Ну и что?

Это ситуация клинча, притом не на ринге, где есть метры, чтобы разойтись, а в невидимом пространстве сердца, притом и судьи тоже нет. С обеих сторон совершенно одинаковое требование, любви, он хочет только этого, она хочет не отдавать права на издание, а продать их за миллион, такой реальный проект, но ведь и это она делает только из любви, к детям и внукам, к нему, чтобы не обогащать уже и так богатого Сытина, а хотя бы для помощи тем же крестьянам и ради продолжения того же литературного дела. Как муж этой ясности не видит. Он пошатнулся умом.

[…] К вечеру начались сцены беганья в сад, слезы, крики. Даже до того, что, когда я вышел за ней в сад, она закричала: это зверь, убийца, не могу видеть его, и убежала нанимать телегу и сейчас уезжать. И так целый вечер. […] Очень становлюсь близок к тому, чтобы убежать. Здоровье нехорошо стало. (11.9.1910 // <там же>)

Тяжело то, что в числе ее безумных мыслей есть и мысль о том, чтобы выставить меня ослабевшим умом и потому сделать недействительным мое завещание, если есть таковое. (16–17.9.1910 // <там же>)

Теперь где, скажите, безмятежный Толстой, обозревающий большое человечество и тонущий в единении со всем живым. Или играющий в винт. Или спящий. Что случилось. Ведь и четверть века назад уже было то же. Терпи, неси. Разделяй: то твой личный крест, неси и учись; то твое дело, призвание, на которое поставил тебя Бог. Ничего этого почему-то уже нет, никакой ясной картины, вместо нее другая, где неименуемая – выше упоминавшаяся – стена, или бездна, или непонятно что неведомо какое, и ведь не скажешь, что чужое, из самой середины твоего главного усилия, любви, в виде именно встречной любви самого близкого существа, с которым был долго счастлив.