Дневники Льва Толстого

Благодарю Бога за то, что я знаю это, видел и вижу в себе всю эту мерзость и всё-таки борюсь с нею. Этим и объясняется успех моих писаний. (Там же, продолжение)

Т. е. и пороками в том числе. Так Гоголь как тайное богатство выносил свои пороки в художественное.

В «пакостном развратнике» слышится взвинченность последних месяцев. Обстоятельства с этим наказанием за грехи молодости становятся слишком жгучими, свое состояние слишком малоуправляемым, инстинкт велит брать такую сильную плеть, так себя подхлестывать. Как Софья Андреевна естественно после почти полувека жизни вместе подозревает что-то и без всяких даже сведений, и смешно от нее скрывать, от женской интуиции близкого человека, как 22.7.1910, – скорее, этот отъезд с юристами в деревню Грумонт за три километра от Ясной Поляны был прямо демонстрацией, жестом сделать завещание более явным (завещание права печатать Татьяне и Александре с условием, что после его смерти они передадут народу). И это, втайне совершённое, смешно сказать, чтобы скрыть от СА[157], на самом деле вызывающее – это, собственно, было уже уходом, важнее ухода. Как аукнется, так откликнется. На сокрытие началась тотальная слежка, на взаимные подозрения – растущая уверенность в ненормальности.

Жизни не стало, и сначала об этом, а потом о настоящей причине этого. И вспоминаются отношения Пушкина с женой перед его дуэлью, но тут особая тема.

[…] Вчера вечером она не отходила от меня и Черткова, чтобы не дать нам возможности говорить только вдвоем. Нынче опять то же. Но я встал и спросил его: согласен ли он с тем, что я написал ему? Она услыхала и спрашивала: о чём я говорил. Я сказал, что не хочу отвечать. И она ушла взволнованная и раздраженная. Я ничего не могу. Мне самому невыносимо тяжело. Ничего не делаю. Письма ничтожные, и читаю всякие пустяки. Ложусь спать и нездоровым, и беспокойным. (24.7.1910)

25. Соня всю ночь не спала. Решила уехать и уехала в Тулу, там свиделась с Андреем и вернулась совсем хорошая, но страшно измученная. {Сюда тема вожжей. Плоть бесится, успокаивается от боли и усталости, и Толстой в этом отношении был намного благополучнее. Но это побочное, неважное. Суть была в другом.} Я всё нездоров, но несколько лучше. Ничего не работал и не пытался. Говорил с Львом. Тщетно. (<там же>)

И, как символ конца, исчезновение дневника. Открытый читают, переписывают, уносят; тайный вынимают из голенища сапога, уносят. Он заводит новый, думает, что потерял, не знает где он. Дневник его как игла Кощея Бессмертного.

Да, у меня нет уж дневника, откровенного, простого дневника. Надо завести. (28.7.1910 // <там же>)

Человек живет в той мере, в какой возобновляет дневник. Без записанной мысли этого человека нет.

У меня пропала память, да совсем, и, удивительное дело, я не только ничего не потерял, а выиграл и страшно много – в ясности и силе сознания. Я даже думаю, что всегда одно в ущерб другому. (8.8.1910 // <там же>)

Но ведь сказано, что это небольшая беда или вовсе не беда. Есть дом, есть стол, перо, семидесятилетняя привычка писания; за них держась, этот человек остается для других тем же, чем был. Так могло бы тянуться, и в самом деле, дом тела, дом семьи, деревянный дом, уклад жизни – кто знает, что важнее?

Подступает другое. День рождения, 82 года. Снова об этом ни упоминания. Речь о болезни, и на этот раз не о безумии цивилизации и не о сладкой амнезии или частных чудачествах.